— Здравствуйте, Феоктист Селиверстович, — сказал Никодим, немного подождав (он тогда нарочно сделал так), — скажите мне, пожалуйста, не намерен ли сегодня у вас быть господин Уокер?
— Нет, не намерен, — ответил Лобачев совсем просто, — а, впрочем, не знаю, он является и непрошенным и без предупреждения.
— Феоктист Селиверстович! — сказал Никодим, придавая своему лицу определенное выражение непреклонности. — Я не стал бы вас беспокоить; поверьте, у меня нет никакой охоты посещать вас не только так часто, как я посещаю последнее время, но и вообще; однако кой-какие вопросы заставляют меня вас беспокоить.
Лобачев отрывисто спросил:
— Какие же это вопросы? Говорите.
— Да вот, например, о записочке. Записочка-то у вас, а не у господина Уокера, — заявил Никодим очень утвердительно, думая этой утвердительностью поразить Лобачева и тем самым поймать его, и добавил: — В прошлый раз вы мне просто-напросто солгали.
— Это вам Уокер сказал на вокзале — я знаю, — ответил Лобачев, нисколько не поражаясь.
— Откуда вы знаете? — удивился Никодим и даже привстал на стуле.
— Откуда? Сам Уокер мне сказал. Вы же, молодой человек, не знаете, как люди живут, а они живут по-разному. Может быть, Уокер ко мне сегодня приходил, я его хорошенько приструнил, да и давай спрашивать: где ты такой-сякой был, что поделывал? Ну он, приструненный, то все мне чистосердечно и рассказал.
Никодим совсем растерялся: он никак не мог уяснить себе происшедшего.
— Он больше того мне сказал, — продолжал Лобачев, — он мне до тонкости все передал, и как сам меня на вокзале обозвал, и еще как с собою сравнивал.
Никодим почувствовал, что ведется тонкая игра, что главный козырь его уже бит и что, пожалуй, ему у такого игрока, как Лобачев, не отыграться.
— Ловко! — произнес он вслух, действительно желая похвалить Лобачева.
— Ничего не ловко — весьма обыкновенно, — ответил Лобачев, вставая из-за стола и переходя на другой конец комнаты, к диванчику. Он догадался, что Никодим скрыл под своим восклицанием.
— Записку тогда спрятал Уокер, и я вам не солгал, — продолжал Лобачев, — где она теперь — другое дело, а я вам в тот раз указал правильно, и, если вы не сумели отобрать ее от Уокера — сами виноваты.
— Все, что я слышу от вас и от Уокера — только глумление надо мною, — сказал Никодим.
— Как хотите считайте, — ответил, Лобачев. Никодим очень чувствовал всю безнадежность своего положения, но не хотел сдаваться. Упорство в нем загорелось, и в ту минуту он действительно мог убить Лобачева, как обещал когда-то.
— Господин Лобачев, вы знали мою мать? — спросил Никодим с твердостью и сильнейшей настойчивостью.
Лобачев подумал с полминуты и ответил, но так, что Никодим сразу почувствовал лживость ответа.
— Нет, к сожалению, не знал, но много слышал о ней хорошего.
Что Никодим понял ложь — почувствовал и сам Лобачев.
— Вы лжете опять, — сказал Никодим хладнокровно, но еще с большей силой, — лжецом по глупости или глупцом просто я вас считать не могу — скажите мне, зачем вы лжете?
— Как хотите считайте, — повторил Лобачев, но теперь уже он счел себя проигрывающим и вдруг как будто загорелся от боязни быть побежденным в этой игре.
Он вскочил и прошелся по комнате. Наступило неловкое молчание.
— Никодим Михайлович! Никодим Михайлович! — повторил Лобачев дважды, слегка задрожавшим голосом и уселся опять на диван.
Никодим поглядел на него, ожидая продолжения. Но Лобачев молчал и только вдруг заулыбался-заулыбался чрезвычайно доброй улыбкой, совсем по-стариковски, морщинки от его глаз разбежались в обе стороны. Никодим эту улыбку заметил, но не поверил своим глазам.
"Играете, все то же", — подумал он.
— Никодим Михайлович, будьте моим другом, — сказал наконец Лобачев.
Никодим опять от неожиданности привстал со стула.
— Не удивляйтесь, — успокоил его Лобачев, — вы-то меня не знаете, а я вас знаю. Кроме того, я вас люблю.
Никодим попятился: он почувствовал, что лучше уйти, но вспомнил о записке, и необходимость остаться превозмогла первое чувство.
— Кроме того я перед вами глубоко виноват, — заговорил опять Лобачев, — записка у меня — теперь: раньше она была у другого лица; вы не волнуйтесь: вы скоро ее получите, пока погодите, вам ведь известно только то, что в записке стоит, а то, что таится в ее словах и за ними, — для вас остается закрытым. И я должен вам кое-что пояснить.
Голос Лобачева в начале речи опять дрогнул и затем зазвучал вдруг особенно глубоко и задушевно. Кроме того вместе со словами из груди говорившего что-то запело (этого Никодим не мог не заметить) — сначала как флейта, а затем подобно медной трубе.
— Что, что с вами? — спросил Никодим удивленно. Феоктист Селиверстович застыдился вдруг, будто его поймали на чем-то нехорошем, и смущенно принялся мять концы носового платка.
— Не обращайте внимания, — произнес Лобачев, наконец, через силу, — иногда у меня все меняется. К сожалению, я не могу вам рассказать полностью, что хочу и что следовало бы! Мне очень трудно, вы не поверите; вам покажется, что Лобачев — дерзкий и наглый человек, не привыкший где бы то ни было и когда бы то ни было стесняться — и вдруг смущен, мнется, будто красная девушка — что в этом несообразность. Но я вот мучаюсь, я смущен, я виноватым себя чувствую не только перед вами, но и перед всею вашей семьей.
Лобачев опять сел к столу, охватив голову руками. Теперь уже Никодим стал ходить по комнате. Он не мог понять, что с Лобачевым: к Лобачеву все то, что он сейчас проделал и сказал, решительно не шло.
Никодим очутился у двери, остановился и опять взглянул на Лобачева. Лобачев сидел уже в иной позе, слегка склонившись над письменным столом; левою рукой он подпирал подбородок… Лицо же выражало глубочайшее, нечеловеческое страдание, но вместе с тем стало и неузнаваемым: тонкие ноздри горбатого носа раздувались и вздрагивали; скулы, лоб и подбородок в окружении черных, вьющихся волос запечатлевались огромною силой, крепостью и вместе телесной свежестью, казалось, неспособной когда-либо увянуть; глаз не было видно; перед Никодимом чертился только профиль Лобачева, но эти, и невидимые, глаза струили такой свет, что его нельзя было не заметить: подобным огнем горят редкостные черные алмазы; складка ярко-алых и тонких губ Феоктиста Селиверстовича ложилась мужественнейшим очертанием.
Никодим глядел-глядел и терялся все более и более; потом сел совсем смирно у двери, боясь пошевельнуться, чтобы не обеспокоить Лобачева. У него уже не было никаких вопросов к Феоктисту Селиверстовичу — только на мгновенье мелькнуло в голове сравнение Уокера с Лобачевым, о котором Лобачев недавно упоминал, и Никодим даже чуть не вскрикнул: "Да как Уокер смел говорить подобное", но удержался и зажал себе рот рукой.
Лобачев медленно повернул голову в сторону Никодима и так просидел довольно долго; если бы не этот изумительный свет, исходивший из его глаз, можно было бы подумать, что он любуется впечатлением, произведенным на Никодима. Просидев минут пять, Лобачев так же медленно поднялся и, положив руки на спинку кресла, стал неподвижно.
Никодим тогда ничего не видел, кроме Лобачева; у него вертелось на языке слово "горящее, горящее" — он так хотел объяснить великолепие Лобачева: оно действительно поглощало все вокруг себя, всю обстановку, преображало ее, подчиняло себе; уже не было неприглядной комнаты, мусора, разбросанного на полу и на столах — все стало нужным, неизбежным, и все только служило этому лицу — Лобачеву, и везде во всем был он — Лобачев.
— Что мне делать! — простонал Никодим, хватаясь руками за голову.
Лобачев любезно протянул ему руку и пересадил Никодима со стула в кресло.
— Не беспокойтесь, — сказал он Никодиму, — и простите меня. Я — плохой человек, но изо всех сил стараюсь стать лучше. Вот теперь… ах нет! Не сочтите за гордость: я не рисовался перед вами, но я не всегда умею придерживать ту маску, которую на себя надеваю. Я распустил себя, я позволил себе быть добрым.
— Что вы, что вы! — прошептал Никодим смущенно, — Я никогда не мог и подумать, что в вас столько добра и красоты. Я еще не видел таких людей, как вы, Феоктист Селиверстович.
Тут уже смутился Лобачев. На глазах у него заблистали слезы — ему, очевидно, было понятно, каким он предстал перед Никодимом, и словно ему не хотелось, чтобы именно это Никодиму запомнилось.
— О госпоже NN должен вам сказать, — начал он, запинаясь, — она вас любит, она жива и здорова. И матушку вашу я хорошо знаю. И знаю, где она.
— Знаете? — радостно вырвалось у Никодима.
— Да, знаю. Но погодите, я еще не могу вам сказать сейчас.
Никодим приуныл.
— Почему? — спросил он.
— Не спрашивайте, ради Бога; я сам хотел бы сказать как можно скорее. Вот за госпожу NN я очень беспокоился. Но теперь спокоен: она вышла замуж.
