А вот и прямой очевидец, совершивший с Наполеоном весь поход 1812 года и уж точно — самый знаменитый из всех писателей, бывших при пожаре Москвы, (кстати, еще и «основоположник реализма»), Анри Стендаль пишет: «Было бы ошибкой думать, что зима в 1812 году наступила рано, напротив, в Москве стояла прекраснейшая погода. Когда мы выступили оттуда 19 октября, было всего три градуса мороза, и солнце ярко светило»(«Жизнь Наполеона»). И стендалевская характеристика наших предков: «…патриотизм и настоящее величие… деспотизм русского самодержавия совсем не принизили народ духовно… Не воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему передать привет своей матери».
По-моему, это — важное свидетельство, описание тех, ктовоевал в 1812 году с «Антихристом». Но… — далее уже моя небольшая гипотеза: нам-то ведь и самим порой уютно в мире наших мифов. Нам как-то приятнее представить в ряду с теми могучими бородатыми мужиками-партизанами — такого же могучего и бородатого… Деда Мороза! Тут уж мы не жадничаем, готовы разделить и с ним, с Дедушкой Морозом — славу победы. Потому-то (так я объясняю этот феномен) — нет и особой волны опровержений на «зиму 1812 года», и не очень вспоминают работы Дениса Давыдова. И в пушкинской гадательной, с вопросительным знаком строке, чаще соглашаются с тем, что: «зима», а не с последним в списке вариантов («Русский Бог»).
Кстати, это как-то, согласитесь, совмещается и с главным официальным лозунгом, подытожившим 1812 год. На фронтонах всех храмов, воздвигнутых в честь той победы стояли слова из Библии: «Не нам, не нам, но Имени Твоему!» Это и есть пример высокого, христианского смирения народа, пережившего очередной свой Апокалипсис.
Идентификация участников Армагеддона-1812
Чем еще можно проиллюстрировать «апокалиптичность 1812 года»? Подберем некоторые характеристики Наполеона из работы Тарле:
— К религии он относился как к политическому средству (instrumentum imperii); в молодости… не раз высказывался в антихристианском духе, а во время египетской экспедиции, ради ее успеха думал даже о принятии мусульманства, вместе со своей армией. Если в нем самом и были некоторые зародыши мистицизма, то последний носил на себе суеверный характер и всегда имел отношение к его личности. По-видимому, он долго не решался развестись с Жозефиной, «принесшей ему счастье», по чисто суеверным соображениям. Однажды он хотел собрать в Париже еврейский синедрион, но не решился на это, когда ему сказали, что такое собрание должно предшествовать концу мира (…).
И в подтверждение реальности египетско-мусульманско-го пассажа в этой цитате из Тарле добавлю: преемник Наполеона в Египте, французский главнокомандующий Клебер действительно принял ислам (хотя все равно был убит исламским фанатиком Сулейманом, возможно, не поверившим в это «обращение»).
А в России наполеоновская Великая Армия намеренно оскверняет храмы, срывает иконы, в кремлевских Архангельском и Успенском соборах устраивая кухню и конюшню, перед оставлением Москвы с огромнейшими трудами снимает крест с колокольни Ивана Великого. Генерал-интендант Дюма: «Император захотел украсить им церковь Инвалидного дома в Париже, и сам наблюдая за работой, сердился на то, что «проклятые галки, тучами носившиеся над колокольней, как будто хотели защищать свой крест!»»
А офицер гвардии, шедший рядом с Наполеоном, вспоминает, как тот воспринял донесение, что путь к Березине отрезан:
«Видя, что Бонапарт стал шевелить своей палкой, я подумал, что он хочет ударить ею полковника (привезшего донесение. — И.Ш.);но в эту минуту он, с широко расставленными ногами, откинулся назад и, опираясь левою рукою о палку, со скрежетом зубов, кинул к небу свирепый взгляд и поднял кулак!(курсив мой. — И.Ш.). Настоящий крик бешенства вырвался из его груди, он повторил свой жест угрозы и прибавил короткое и выразительное слово… само по себе составляющее богохульство. Уверяю вас, что в жизнь мою я не видел более ужасного выражения лица и всей фигуры!»
А вот уже с другой стороны, с изнанки — сам Наполеон (на острове Святой Елены) рисует картину мира в случае своей победы в 1812 году:
«Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная. Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении. Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресси свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине. Ябы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т. д. Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной;всякое новое распространение — антинациональным;я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторствокончилось бы, и началось бы конституционное правление…
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитания моего сына, на то, чтобы мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния…»
Замечаете, Наполеон рисует 1812 год — именно как последнюю битву истории, то есть… Армагеддон. Установление «вечного мира», единого общего государства, наверно и правительства, или европейского надправительства, все это — верные признаки «конца света», «царства Сатаны», обыгрываемые вплоть до сегодняшнего популярного фильма «Омен»… И, получается, русские угадали Антихриста — кто, подгоняя его имя под «666», кто, обходясь без этого. Типично русский ответ — на все развернутые страницы стройных комароносо-неподтачиваемых доказательств (например, выгоды единого мирового правительства)… — пристально посмотреть, да не на сами формулы-доказательства, а в глаза автору и сказать: «А ведь ты врешь, паскуда!». И русской удачей, правда, очень редкой, бывало услышать сокрушенное: «Да, вру».
В этой, как и некоторых других главах книги, я, преимущественно, пытался сказать о «внутреннем Апокалипсисе», об апокалиптических бурях в душе участников событий. Но надо признать, что существует давняя традиция отыскивать внешние, физические, зримыезнамения «конца света», то самое «небо свернувшееся, как свиток». Какое небывалое, или скажем — редкое физическое явление могло бы приблизиться к этому в 1812 году? Кроме знаменитой «кометы 1812 года» — небесного объекта, появившегося в феврале 1812 года, как говорили — «в предупреждение»?
Без сомнения — это сентябрьская буря в Москве, буря, объединившаяся с пожаром, вызвавшая его. Москвичи помнят ураган 1998 года, и еще пару — однако, все они, как правило, сопровождаются столь же сильными ливнями. А ураган 1812 года был сухим, сильнейший ветер перебрасывал головешки и даже горящие доски через Москва-реку (пожар, как считается, начался в Замоскворечье). В Москве и ранее случались пожары, но сила и скорость того были действительно необычными. Французский генерал-интендант Дюма: «Шум пожара можно было уподобить только реву волн — это была настоящая буря в огненном море. Мы стали бивуаком на опушке леса, откуда смотрели на это истинное подобие ада. Весь громадный город представлял одну сплошную огненную равнину, пылали небо и весь горизонт».
А русская армия в ту ночь совершала главный, как признается военными историками, маневр войны 1812 года, так называемый «Тарутинский фланговый марш-маневр». Продолжая движение на восток, пройдя Москву от Киевской до Казанской дороги, и пройдя по последней до Бронниц, армия резко поворачивает на юг и, обходя Москву, идет в сторону Калужской губернии. Подобные по рисунку маневры ночью — опасны, запрещались тогдашними военными теоретиками. Ночной маневр, да еще со сменой дорог — угроза хаоса. Армия при тогдашних коммуникациях и связи могла просто потеряться, разбрестись, заблудиться и утром в таком разбросанном состоянии — быть добита противником. Но… Московский пожар помог нашим совершить этот сложнейший маневр. В 80 километрах от тогдашней границы Москвы, русская армия прошла той ночью в свете пожара. И если французы чувствовали себя, как вспоминал генерал Дюма — в аду, то русские (издали) — видели ад и догадывались, ктотам сейчас «изжаривается».
