Не думайте, я хоть и дурак, но уши у меня на месте, и о всяческих зомбированиях и гипнозе я наслушался. Ну, думал я, точно что-нибудь сделал эдакого. Наверно, убил кого, либо выкрал что-то… Потом думал: «Да нет… чушь все это». Но ждал. Ждал, что вот сейчас раздастся звонок в дверь, войдут люди в форме и… все выяснится. Нет, я не боялся наказания, я боялся неизвестности. Но никто не пришел. И я пошел сам к матери. А к кому еще было идти? Вот тут я и потерял своего первого кумира. Звонок по телефону, вежливые вопросы, подпись какая-то на чем-то и… капельницы, капельницы, капельницы и… бездна… Пустота с лохматыми краями. Матери я больше не видел. Когда мои добрые мучители решили, что с меня хватит, по знаку невидимой, большой во всех отношениях, руки я был выпущен на свежий воздух прямо в пахнущий уходящим теплом парк без объяснений и без каких-либо наставлений. При расставании работники учреждения вели себя крайне вежливо, участливо, вкрадчиво улыбались и по-братски подталкивали в плечо к выходу.
— Все? — не веря, спросил я.
— Все. — улыбка, полная официального государственного участия, заслонила собой лицо, ее производившее. Пластмассовая вежливость в обрамлении помады и белая окантовка. Очень стильно, официально. Возможно, подойдет к вашему офису?
Первый раз было страшно до чертиков. Если кто из вас, дорогие читатели, хоть раз перенес тяжелую болезнь, надолго выбивающую вас из колеи жизни, особенно в годы школы или студенчества, то вы знаете ощущение, когда возвращаешься к прежним своим делам, разговорам, друзьям, и понимаешь, что все это как-то неуловимо безвозвратно изменилось, хотя, вроде бы, осталось и тем же. Все на тебя как-то странно смотрят, недомолвки,… — «а-а… так тебя ж не было…», «ну, да… у тебя ж было…» — и смущенное молчание. Это смущенное молчание посреди недоговоренной фразы убивает как разрывная пуля. И ты начинаешь ценить бескомпромиссный цинизм, что нередко встречается у людей жестоких. И они тебе кажутся милей всего со своим откровением: «а-а-а… так правда у тебя было… (следует точный диагноз)? Ну, круто!» — И ты чувствуешь себя счастливым. Почему? Да потому, что этот невоспитанный наивный и, может быть, слегка глупый человечек попросту не испытал к тебе жалости, тем самым вернув тебя на одну планку с ним. Жалость убивает. Жалость к больному затаптывает его в липкую грязь собственного ничтожества, откуда редкой птице удается если не взлететь, то хотя бы выползти отдышаться, чтобы начать путь наверх, к своим. Испытывающий жалость — убийца. Я испытал это на себе как никто. Были вопросы. Были косые взгляды уже потерянных, но еще пока не осознающих это, старых друзей. Потеря любви. Пусть странной, не очень долгой, но кому быть здесь судьей? Полный разрыв с матерью. Ее я больше не видел. Дальние знакомые, до которых «это» еще не дошло, согласились мне помочь на первых порах. Дальше как все, кто начинает заново жизнь. Новая работа, аренда жилья, покупка кастрюлей и тарелок, неприятности с милицией при оформлении документов, внимательные глаза с оттенком страха, и вежливая, переходящая в издевательскую, улыбка. Я давно не улыбаюсь сам. Меня заставили.
Я удивлю вас. Друзья, точнее те, кто считает себя таковыми, считают меня очень веселым и общительным человеком. У некоторых это даже вызывает абсолютно черную зависть, которая заискивающе подсматривает из уголков их глаз, пытаясь приметить секрет такой «неописуемой» популярности. Секрет, хм… Они его чувствуют, они знают, что он должен быть. Некоторым просто приятно общаться с человеком, у которого «не все в порядке с головой». Это интересно, даже несколько модно. Они ищут в тебе чего-то нового для себя, их жадность до непознанного гложет их. Они чувствуют это непознанное, они знают, что оно должно быть. Другие же видят твою отстраненность от внешнего, твою легкую ироничность, и ошибочно принимая ее за мудрость, начинают искать в тебе возможного советчика, учителя. Они ждут от тебя причины. Они чувствуют ее. Они знают, что она должна быть. И она есть. Они все правы в своих ожиданиях. Но они не готовы ни увидеть, ни понять, что все их ожидания — это всего лишь колышущаяся лохматая нить на краю бездонного колодца. И мне в сотый раз приходится улыбаться им всем, потому что я не хочу оскорбить их ожидания. Да и люди, которые всегда улыбаются, как выяснилось, не вызывают ни у кого подозрений. Улыбающийся человек создает впечатление полного порядка и спокойствия. Все это, конечно, мне на руку. Я постарался, насколько мог, поменять круг знакомых, и это оказалось тяжело. Тогда я принял решение оставить институт, в котором в тот момент учился, и начал поиски работы. Думаю, вы уже понимаете, насколько это занятие было тернистым. Мне задавали столько разных интересных, глупых, а порой и грубых вопросов, что часто мои нервы не выдерживали раньше, чем я получал какой-либо ответ. Строгие роговые очки в отделах кадров фабрик и заводов сменялись пропитыми багровыми носами школьных завхозов, сухие рукопожатия автопарков — мокрыми шлепками ладоней в столовых и прачечных. Вся эта череда лиц уже грозила совсем потерять численность и сокрыть свое окончание в звездной недосягаемой дали, как вдруг…
Больница. Да-да, именно те, что так постарались над моей судьбой, теперь сами брали меня в свои руки. Это было даже каким-то наваждением. На этот раз, огорошенный этим фактом (фактом того, что я вообще зашел в это заведение), я сидел как истукан и практически не реагировал на вопросы в свой адрес. Уж не знаю, что там решила старшая медсестра, но я (о, чудо!) получил работу. Работу санитара. Что ж, жаловаться было не на что. Видимо, мое угрюмое и замкнутое поведение было принято за чрезвычайную решимость и твердость, поэтому я не подвергался в дальнейшем ни каким-либо проверкам, ни особым наблюдениям. Больница, находившаяся на проспекте Солидарности, была не ближним светом от дома, но время езды всегда можно было скрасить хорошей книгой, которую вечно не хватает времени прочесть, или хорошей музыкой, которую дарил жужжащий друг плеер из-за пазухи, или подумать над собственными композициями и песнями, которые тогда уже вовсю писались.
Работа в больнице была отдельной историей, заслуживающей внимания. Она заставила меня многое пересмотреть по отношению к себе и другим, а также понять, что жизнь человека вообще есть вещь очень хрупкая и неопределенная. Такая она легкая, что ее вообще можно считать не более чем «случаем». Да-да, именно случаем. Так обычно говорил мой товарищ по работе Юра. «Там какому-то случаю с шестого понадобилось подштопаться. Поехали, доставим к „дверям Господним“. Юре было сорок, а может и пятьдесят. Большое количество алкоголя, принимаемого всю жизнь, иногда делает совершенно невозможным определение возраста. Несмотря на этот недостаток, он был жилист, хитер, чрезвычайно здоров и главное добр. Хотя и циничен. Было в нем много от обычного русского деревенского мужика, которого вечно поучают коромыслами жены, и от классического одесского вора, который в любой момент мог сказать: „Ну, типа, братки, мне пора, а вы как хотите“.
Доставлять нам приходилось по-разному. Когда из «адского пламени» человека вывозили, а когда и на «последнюю экскурсию». Когда срочно в операционную бежали, (а бежишь ведь и знаешь, что сейчас и от твоей сноровки и умения тоже зависит многое), а когда можно было уже и не торопиться.
Одно понял точно. То, что было свалено рядами на столах в подвальных холодильниках, к людям имело самое далекое отношение. Это отрезвляет и весьма неплохо. И добавляет юмору. Особенно, когда еще не выработалась привычка, и нервы пошаливают изнутри, начинаешь во всех видеть эту «накинутую сверху оболочку», будущих возможных клиентов. И тогда ты со смехом наблюдаешь, как эти «костюмы» ходят по улицам, и как они лелеют эти свои «костюмы», подкрашивая их, одевая их во все более дорогие вещи, хвастаются и гордятся друг перед другом этими самыми «костюмами». А некоторые доводят свой «костюм» до такого состояния, что прямо диву даешься. Знали бы они, что обычно говорят о них те, кто их доставляет в последний путь, так одного этого бы хватило им, чтоб всю жизнь следить за собой. Я понял главное для себя тогда: я не могу быть просто этим куском пластмассы, которую на себе таскаю. Я отказывался быть им и чувствовал, что поступаю правильно.
В больнице меня никто особо ни о чем не спрашивал, поэтому все шло хорошо довольно долго. С игрой на гитаре тоже шло все лучше и лучше, песни писались сами собой, и я уже начал подумывать о том, чтобы перебраться с работой поближе к музыке, ну там… для начала, может, техником сцены или хотя бы гардеробщиком в кабаке, но тут… меня накрыло во второй раз.
К тому времени прошло уже два с лишним года с момента моей так называемой болезни. Я лишь иногда в плохую погоду, либо при скверном настроении вспоминал серые стены «желтого дома». К тому же я почти наладил свою личную жизнь. У меня произошла история с одной замечательной девушкой, которая привезла ко мне на работу молодого человека, который был сильно избит и хромал. Пока его чистили, мыли, обеззараживали и зашивали, я стоял у дверей «травмы» на подхвате и молча пялился в стену напротив, чем необоснованно заинтересовал девушку, которая сидела тут же в коридоре на кушетке. Честно говоря, я и не думал напускать на себя крутой угрюмый вид. Я просто отключился и думал над проблемой смены работы, либо еще над чем-то неприятным, когда вдруг заметил, что на меня вот уже десять минут в упор смотрит это существо. А существо, надо сказать, сразу показалось мне подозрительным, хотя опасений и не вызывало. И вы сейчас поймете, почему.
