Кристалл передо мной пульсировал голубым свечением, которое заклубилось и стало меняться у меня на глазах. Когда я взял его в руки и ненадолго приложил к голове, чтобы восстановить «связь», пальцы ощутили тепло, верный знак того, что из внешнего источника на него направлена мощная энергия.
На меня ласково взглянул Старый Настоятель, и по лицу его пробежала мимолетная улыбка, а потом все словно взорвалось. Изображение разбилось в мозаику из мириада разрозненных цветовых пятен и завихрений. Внезапно передо мной словно распахнули дверь, дверь в небо, и я очутился на ее пороге. Исчезло всякое ощущение того, что я «смотрю в кристалл». Я был там!
Внизу мягко светилась в лучах заходящего солнца моя родина, моя Лхаса. Она уютно устроилась под защитой могучих горных хребтов, по зеленой долине стремительно неслась Счастливая Река. Новой болью отозвалась во мне тоска по родине. Вся ненависть к западному образу жизни с ее тяготами и лишениями вскипела во мне так, что сердце, казалось, вот-вот разорвется. Радости и печали суровой школы, которую я там прошел, сам образ моей родной земли пробудил во мне сильнейшее отвращение к жестокосердному бесчувствию жителей Запада.
Однако я оказался там не ради собственного удовольствия! Казалось, я медленно опускался с небес, словно снижаясь на воздушном шаре. В нескольких тысячах футов над землей я потрясенно вскрикнул. Аэродром! На окраинах Лхасы были аэродромы! Многое выглядело незнакомым, и, оглядевшись, я увидел, что через горные хребты проложены две новые дороги, уходящие куда-то в сторону Индии. По ним сновал транспорт, колесный транспорт. Под контролем тех, кто доставил меня сюда, я спустился ниже. Еще ниже, и я увидел котлованы, в которых рабы закладывали фундаменты под присмотром вооруженных китайцев. О ужас! По всем уголкам великолепного храма Потала расползлись мерзкие трущобы с сетью грунтовых дорог. Между домами беспорядочно тянулись провода, придавая местности неопрятный, неухоженный вид. Я поднял взгляд на Поталу и — клянусь Священным Зубом Будды! — Дворец был осквернен китайскими коммунистическими лозунгами! И зарыдав в горьком смятении, я отвернулся.
По дороге пронесся грузовик, промчался сквозь меня — ибо я находился в астральном теле, призрачном и нематериальном, — и, проехав несколько ярдов, рывком остановился. Из большого кузова гурьбой посыпались орущие китайские солдаты в мешковатой форме, таща за собой пятерых монахов. На каждом углу взревели громкоговорители, и под грубый лай команд площадь, на которой я стоял, быстро заполнилась людьми. Быстро, потому что китайские надсмотрщики штыками и кнутами подгоняли отстающих. Толпа тибетцев и китайских колонистов поневоле выглядела подавленной и истощенной. Они нервно переминались с ноги на ногу, поднимая облака пыли, уносимые прочь вечерним ветром.
Пятерых монахов, исхудавших и окровавленных, грубо швырнули на колени. Один из них, у которого выбитый глаз висел на щеке, был хорошо мне знаком, он был мальчиком-послушником, когда я уже был ламой. Помрачневшая толпа смолкла и замерла, когда от здания с вывеской «Управление Тибетской Администрации» подкатил джип русского производства. Объехав толпу, джип остановился футах в двадцати позади грузовика, и воцарилась напряженная тишина.
Охранники вытянулись по стойке смирно, и из машины надменно вышел диктаторского вида китаец. Ему навстречу заспешил солдат, разматывая на ходу длинный провод. Дойдя до начальника, солдат отдал честь и протянул ему микрофон. Губернатор, или Администратор, или как он себя еще величал, окинул презрительным взглядом толпу, прежде чем заговорить в микрофон.
— Вас здесь собрали, — сказал он, — чтобы вы стали свидетелями казни этих пятерых монахов, реакционеров, провопивших подрывную деятельность. Никто не должен стоять на пути великого китайского народа во главе с его мудрым руководителем товарищем Мао.
— Он отвернулся, и громкоговорители на крыше грузовика, щелкнув, умолкли. Губернатор дал знак солдату с длинным изогнутым мечом. Тот подошел к первому коленопреклоненному пленнику и немного постоял, широко расставив ноги и пробуя пальцем лезвие меча. Убедившись, что все в порядке, он встал в стойку и слегка коснулся мечом склоненной шеи жертвы. Затем поднял меч высоко над головой, поймав лезвием отблеск заходящего солнца, и с размаху опустил его вниз. Раздался какой-то хлюпающий звук, за которым сразу же последовал сухой треск, и голова человека скатилась с плеч, а из тела хлынул алый фонтан крови, толчками хлеставший до тех пор, пока не превратился в тонкую струйку. На пыльной земле лежало скрюченное обезглавленное тело. Губернатор плюнул на него и крикнул:
— Так подохнут все враги коммуны!
Монах с висящим на щеке глазом гордо поднял голову и громким голосом воскликнул:
— Да здравствует Тибет! Клянусь славой Будды, он еще восстанет из пепла!
Один из солдат уже готов был проткнуть его штыком, но Губернатор поспешно его остановил. С лицом, искаженным от ярости, он взвизгнул:
— Ты оскорбил великий китайский народ? За это ты умрешь медленно!
Он повернулся к солдатам, выкрикивая команды. Началась всеобщая суета. Двое побежали в соседнее здание и так же бегом вернулись с тросами. Другие рассекли веревки, связывавшие монаха, раня попутно его руки и ноги. Губернатор метался из угла в угол, требуя, чтобы согнали побольше тибетцев посмотреть на сцену казни. Громкоговорители ревели, не умолкая, а грузовики, полные солдат, пригнали мужчин, женщин и детей, чтобы те «видели справедливость китайских товарищей». Один из солдат ударил монаха по лицу прикладом, раздавив висящий глаз и разбив ему нос. Не зная пока, куда себя деть, Губернатор покосился на все еще стоящих на коленях в грязи остальных трех монахов.
— Пристрелите их, — сказал он. — Стреляйте им в затылок, и пусть их тела валяются здесь.
Один из солдат шагнул вперед и достал револьвер. Приставив его к уху монаха, он нажал курок. Человек замертво свалился ничком, мозг его брызгами разлетелся по земле. Без малейшего волнения солдат подошел ко второму монаху и быстро расправился и с ним. Когда он направился к третьему, к нему обратился молодой солдат:
— Позволь мне, товарищ, а то я еще ни разу не убивал.
Кивнув в знак согласия, палач отошел в сторону, позволив дрожащему от нетерпения молодому солдату занять его место. Взведя курок, тот направил револьвер на третьего монаха, зажмурился и выстрелил. Пуля прошла сквозь обе щеки жертвы, и попала в ногу одного из смотревших на все это тибетцев.
— Давай еще раз, — сказал первый палач, — и держи глаза открытыми.
Теперь рука у него так дрожала от страха и стыда, что он и вовсе промахнулся, увидев, как осуждающе смотрит на него Губернатор.
— Приставь дуло к его уху, тогда стреляй, — сказал Губернатор.
Молодой солдат еще раз подошел к обреченному монаху, грубо сунул дуло револьвера ему в ухо и нажал курок. Убитый монах упал ничком рядом со своими товарищами.
Толпа за это время выросла, и оглянувшись, я увидел, что знакомого монаха привязали к джипу за левую руку и ногу. Его правая рука и нога были привязаны к грузовику. Ухмыляющийся китайский солдат забрался в джип и запустил мотор. Медленно, так медленно, как только мог, он включил передачу и тронулся с места. Рука монаха сильно вытянулась, напрягшись, как железный прут, потом раздался хруст, и она оторвалась от плеча. Джип двигался дальше. С громким треском сломалась кость и правая нога оторвалась от тела. Джип остановился, в него сел Губернатор, и машина поехала, волоча за собой по каменистой дороге истекающее кровью тело полумертвого монаха. Солдаты забрались в грузовик и тоже уехали прочь, таща окровавленную руку и ногу.
Отвернувшись в приступе дурноты, я услышал где-то за домом женский вскрик и следом грубый хохот. Потом китайское ругательство, когда женщина, по-видимому, укусила насильника, и захлебнувшийся вопль после ответного удара ножом.
А надо мной была глубокая синева ночного неба, щедро усеянная крохотными светящимися точками, где были иные миры. Многие из них, как я знал, населены. Сколько же еще на свете миров, думал я, таких же варварских, как Земля? Меня окружали трупы. Не погребенные трупы. Трупы, сохраняющиеся в морозном воздухе Тибета, пока их не сожрут стервятники или еще какие-нибудь дикие звери. Не осталось собак, которые могли бы в этом помочь, потому что китайцы перебили их себе в пищу. И кошки не охраняли более храмов Лхасы, потому что всех их тоже перебили. Смерть? Жизнь тибетца имела для коммунистических интервентов не большую ценность, чем сорванная травинка.
Передо мной возникли неясные очертания храма Потала. Теперь, в слабом свете звезд, грубые лозунги китайцев растворились в темноте и стали не видны. Прожектор, установленный над Священными Гробницами, злобным взглядом окинул долину Лхасы. Монастырь Чакпори, моя Школа Медицины, выглядел пустынным и заброшенным. С его башни донеслись обрывки непотребной китайской песни.
