Именно тогда он писал своих прекрасных Мадонн, которые восхищают всех уже четыре столетия. О! Эти цветущие девы, эти нареченные вечной любви, эти чистейшие девы из Евангелия и легенды, почему же творения ни одного художника не смогли сравниться с ними, несмотря на бесчисленные изображения? Потому что они не изображали чудо невинности и веры. Легенда о Мадонне жила веками в сердце и в воображении итальянского народа. Она жила в алтарях церквей и в сердцах матерей. Она убаюкивала младенца и утешала старца. Средневековые художники писали ее благочестиво, но неумело, в тысячах копий. Санти было дано возродить ее в ее прелести и сиянии ее вечной красоты. Он творил это своей силой художника, но также и прелестью божественного воспоминания. Он потерял мать в возрасте восьми лет, но всегда видел себя у ее ног: с другими детьми, на пороге монастыря, под кленом или каким-нибудь вязом в Умбрии. А теперь среди соблазнов Флоренции он оживил картины прошлого с неодолимым влечением самого еще отдаленного и самого святого воспоминания, словно он некогда играл с младенцем Иисусом у ног Марии. Такая ностальгия сделала из него прежде всего художника, изображавшего детство Христа и святую идиллию этих трех персонажей.
Рафаэль Санти. Мадонна со щеглом. 1507 г.
Флоренция, Галерея Уффици
Маленький св. Иоанн и младенец Иисус не были, как их изображали средневековые художники, благочестивыми идолами, связанными собственной святостью. Это настоящие дети, задорные и шаловливые. Но все же можно догадаться, что в них происходит нечто таинственное и высшее. В этих маленьких детских драмах, в их диалогах есть как бы градация познания божественного у двух детей. Мать остается молчаливой, замкнувшейся в своем чудесном созерцании. Но слышен разговор двоих малышей. Посмотрите, например, на «Святое семейство». Страстным движением младенец Иисус протягивает своему товарищу свиток, на которой написано имя Господа, Dominus. Маленький Иоанн Креститель как будто отвечает: «Я не постигаю, но сделаю все, что ты захочешь». В наброске «Мадонны со щеглом» Иисус берет птицу, предложенную св. Иоанном, только чтобы приласкать ее и вернуть ей свободу. Мать, опустив глаза, не говорит ничего. Она не препятствует им, принимает и восхищается. Она не приказывает; она смотрит и наставляет. В «Святом семействе на отдыхе» св. Иоанн обращается с настойчивым вопросом к Иисусу. Он шепчет: «Кто же ты, ты, который не от мира сего?» Маленький Иисус смотрит на своего друга в задумчивости и не отвечает. Стоящая мать, которая останавливает спокойным жестом растущего ребенка, словно думает: «Как это мудро – не ответить ничего! Он знает об этом больше, чем мы должны и можем знать». Наконец, в «Мадонне делла Тенда» душа Марии раскрывается целиком. Коленопреклоненная перед спящим ребенком, она поднимает жестом, полным неизъяснимой прелести, полог, защищающий сон ребенка. Когда он не спит, она не осмеливается выказать ему всю свою любовь. Теперь, когда он спит и не видит ее, она отдается своей мечте и растворяется в чувстве божественного материнства. Вся суть гения Рафаэля проявилась в этой идиллии Мадонны и двух божественных детей. Она заставляет нас присутствовать при духовном посвящении художника его трудом. Можно заметить его чудесные эффекты в самих картинах. Посмотрите на эту блестящую траву, эти нежные цветы, эти лазурные горы и даже эти руины, увитые плющом. Все здесь словно благоухает и освящено дыханием Богоматери. Благодаря ей все существа обретают свою юность. Дети вновь становятся ангелами, зрелые мужи – юношами, а старцы обретают неизъяснимую грацию юношей. Кроткие и умные животные участвуют в этом всеобщем палингенезе. Изначальная девственность души, опознанная после ее снисхождения в материю, – вот что отныне простирается во всей Природе, чтобы очистить ее и преобразить.
II. Удар молнии в Риме. Проникновение греко-латинского мира в христианство
В 1508 г. Рафаэль был приглашен в Рим папой Юлием II по совету Браманте и был призван принять участие в огромной работе, которую тот собирался осуществить в Ватикане. Санти было тогда лишь двадцать пять лет. Он был уже самим собой, но ему было нужно солнце Рима, чтобы полностью завладеть своим гением.
Каким открытием должен был стать для него Вечный город! Флоренция его освободила. Она заставила проявиться прелесть его бытия и расправить крылья его души, дав ему чувство свободы. Богатствами своего искусства, обширностью своих горизонтов Рим дал ему новое ощущение человеческого величия и божественного могущества. Необычайное преображение! В одно мгновение три тысячи лет истории развернулись перед его глазами; и античная классика в своей сияющей юности вышла из своих руин пред глазами восхищенного художника. Уже в Сиене перед мраморными тремя сплетенными Грациями, которые тогда находились в ризнице собора, Рафаэль получил впечатление от иной, нехристианской красоты, той греческой красоты, которая составляется из стыдливой наготы и мелодичного ритма человеческого тела. Но в Риме весь Олимп вырвался из подземных храмов, с аллей вилл и фонтанов, а римская история, подобно триумфальному кортежу, оснащенному оружием и трофеями, вышла из Пантеона и Колизея, чтобы подняться на Капитолий. Удар молнии в Риме, который испытали столько художников, столько поэтов и бесчисленные паломники, был для Рафаэля неожиданным посвящением в греко-римский мир. Словно вино ударило ему в голову, он ощутил в своей душе нашествие и страсть античной красоты. Какой простор, но и какое головокружение в мозгу мистичного сына Умбрии! Другие были поражены смешением этих двух миров, которые затопили друг друга, и шок от этого потряс их сердца. Не то было с Рафаэлем. В нем была магическая добродетель, прекрасное простосердечие, благодаря которому самые жестокие противоречия, самые сильные движения всегда разрешались в нежной и мягкой гармонии. Вот поэтому величие античного искусства и строгость христианской традиции смешались в душе Рафаэля под влиянием всепобеждающей красоты Рима, при поддержке двух пап-полуязычников, воистину универсального духа.
Чтобы помочь себе в своих новых мыслях и облегчить себе работу, он нашел при дворе Юлия II и при дворе Льва X умных покровителей, первейших советников. Никогда папский или королевский двор не собирал такую элиту художников, поэтов, ученых и знатоков, как двор этих двух пап. Мечтой первого было объединение Италии мечом под властью его тиары. Он потерпел поражение в этом проекте, но ему удалось сделать Рим артистической столицей современного мира, вновь начав строительство собора св. Петра по величественному и грандиозному плану и преобразуя Ватикан в пантеон ренессансной живописи. Сеньор делла Ровере, ставший папой Юлием II, был чем-то вроде Иеговы искусства, который держал в одной руке молнии отлучения, а в другой – пригоршни золота для всех художников, способных создать для него прекрасное. Он желал населить Ватикан, собор св. Петра и Рим статуями более прекрасными, чем в Греции, чтобы достойно прославлять Христа и папскую власть. Для исполнения этих грандиозных замыслов он отыскал Микеланджело, который был похож на него своим боевым характером и громадным гением. Папа даже не догадывался, сколь многое скрывается за гением Рафаэля, и по совету Браманте поручил ему расписывать Станцы в Ватикане. Мягкость, скромность, вежливость Рафаэля покорили все сердца и даже усыпили черную зависть его соперника Буонарроти. В то время как этот последний в одиночестве, недоверчивый и хмурый, взгромоздившись на леса, работал, как каторжный, расписывая потолки Сикстинской капеллы, запертый в своем логове, как еврейский пророк в своей пещере, – молодой улыбающийся Рафаэль принимал цвет римского общества в своей роскошной мастерской, полной великолепных драпировок, оружия, статуй и масок. Там полдюжины учеников смотрели на работу мастера, который казался моложе, чем они сами. Его большие друзья, кардиналы Бембо и Биббиена, приносили ему планы древнего Рима, медали и рисунки мозаик. Скептический и одухотворенный эпикуреец Ариосто повествовал ему о галантных похождениях знатных дам Феррары или рассказывал о любовных приключениях Анжелики и Медора, весельчака из его поэмы. Напротив, мягкий и меланхоличный Бальтазар Кастильоне, автор трактата «Придворный», описывавший тип совершенного дворянина тех времен, объяснял ему красоту платонической любви, от которой, однако, сам он страдал всю жизнь, молчаливый мученик своей несчастной любви к Изабелле д’Эсте. Вечером, когда мастерская пустела, художник, оставшись один, читал Тита Ливия или Платона, Вергилия или Библию при свете античной лампы, подвешенной к своду его лоджии, перед панорамой семи холмов, простершихся у его ног. И этот Рим, погруженный в сумерки, но таинственно озаренный местами светом луны, казался возрождением античного Рима. Разве не был он воистину Вечным городом?
