Тут дверь одного из домов отворилась, и из нее вышла женщина, с виду зажиточная горожанка. Пройдя несколько шагов, она наконец заметила нас. «Иисус, Мария!» — воскликнула она и бросилась бежать. Никто не шелохнулся. Только тощий верзила с добрым лицом бросился за ней, продолжая выкрикивать: «Гуннур!» Выхватив из ножен тесак, он в три прыжка догнал ее и с силой ударил по голове. Женщина повалилась на землю, он бросился на нее, раздирая ткань, обшарил складки платья и принялся стаскивать с рук кольца; если кольцо сидело туго, он, не раздумывая, отсекал палец. Потом старательно уложил добычу в один из карманов и что-то прокричал, видимо предупреждая остальных, что эта добыча принадлежит ему, а потом с гордостью замахал руками.
В течение нескольких секунд паломники, выстроившись в кружок, смотрели, как кровь из широкой раны на голове женщины растекалась по мостовой. Они молчали, изумленные. Первым моим побуждением было броситься на убийцу, но я сдержался. Ибо те, кто окружали меня, хором испустили дикий клич. Они тоже хотели убивать. Я увидел, как карлик с топором бросился крушить дверь. Другие принялись карабкаться друг другу на плечи, чтобы перелезть через невысокий забор. Вскоре всюду зазвучали крики. Запершиеся в своих домах и онемевшие от страха жители нарушили тишину. Подняв тучу брызг, в бассейн упал выброшенный из окна младенец. На меня, шатаясь, налетел какой-то человек, пытавшийся на бегу вытащить из собственной груди застрявший в ней клинок. Немного поодаль три гиганта ссорились из-за женщины с длинными черными волосами и лицом мадонны. Один из них воткнул кинжал в высокий воротник ее платья, чтобы разрезать его. Но сделал он это слишком резко, и когда платье распалось надвое, обнажилось тело, рассеченное надвое, сверху донизу.
Крестоносцев становилось все больше, они прибывали со всех сторон. Отчаянные вопли жертв раздирали душу. По улицам тащили мебель, ткани, бочки. Отважный молодой человек, забравшись, словно на жердочку, на гребень крыши, пристроился поудобнее и долгое время стрелял в крестоносцев из маленького, словно игрушечного лука, и перебил многих из тех, кто окружал меня. Одну за другой он доставал из лежащего рядом колчана стрелы и выпускал их, словно по мишеням, никогда не промахиваясь. Стоило мне издалека попытаться разглядеть его бледное лицо в обрамлении длинных черных волос, как он едва не пришпилил меня к деревянной двери, и в конце концов из всех, в кого он целился, в живых остался я один. Улица опустела. Никто не знал, как забраться к нему на крышу. Когда колчан его опустел, он огляделся, спокойно встал и незаметно исчез. Никто не видел, куда он подевался — скорее всего, влез в одно из чердачных окон. Я хотел громко выразить свое восхищение этим чудесным лучником, но осторожность удержала меня.
Я шел по улицам наугад. И всюду видел одни и те же картины. Несколько раз меня сбивали с ног всадники. Иногда на меня набрасывались обезумевшие от крови крестоносцы, и я мечом отражал их удары до тех пор, пока они наконец не различали крест, нашитый у меня на груди. В конце концов я решил вымазаться кровью, чтобы походить на тех, кто убивал, и избежать гибели от их руки.
Я присмотрел дом, через отрытую дверь проник в коридор, а затем и в комнату, где стоял ужасный запах. При свете крошечного окна я разглядел пьяных рутьеров, валявшихся на полу, а рядом с ними нескольких перепуганных полуобнаженных женщин; глаза их сверкали во мраке. Рутьеры приняли меня за своего и закричали, что у них тут всего вдоволь. Один из них ногой подтолкнул ко мне бутылку. Когда я сделал шаг в направлении женщин, те в ужасе отшатнулись. Я споткнулся об обагренное кровью недвижное тело. В полумраке я смутно различил волосы, очертания изящной груди с огромной дырой на месте сердца. Я наклонился, погрузил руки в кровь, вытекавшую из этой дыры, и обмазал ею лоб и щеки.
Сзади раздались диковатые смешки.
— Он предпочитает кровь вину.
Последовали новые смешки. Рутьеры решили, что я только что напился крови.
Однако эта картина наполнила меня неизмеримо меньшим отвращением, нежели то, которое мне довелось испытать несколько часов спустя. Я был охвачен чувством, больше всего напоминавшим опьянение. Дышал воздухом, напоенным тлением. Во мне пробудился вкус к смерти. Мне тоже захотелось разрушать и убивать. Я чувствовал себя отупевшим и шел, сам не зная куда, наслаждаясь воплями ненависти и отчаяния, испытывая в сокровенных глубинах собственной плоти неведомое мне прежде чудовищное сладострастие. У меня было такое ощущение, словно какая-то гидра, фантастическое животное с зубами и щупальцами зародилось в глубине моего сердца и начало в нем расти. Я был одержим окружавшим меня злом. Не имея возможности отделаться от этого зла, я страдал, составляя единое целое с этим жутким зверем.
На большую площадь приносили раненых. Говорили, в каком-то квартале все еще сопротивляются. Я узнал, что в соборе Сен-Назер укрылись более шести тысяч человек. Но забравшиеся на крышу солдаты сумели сбросить внутрь горящие факелы. Платья на женщинах загорелись. Они бросились бежать, распространяя охвативший их огонь. Занялись скамьи и деревянные резные панели на хорах, а за ними и вся церковь. Тогда Господь сотворил чудо. Стены собора рухнули — никто так и не понял отчего — и погребли под своими обломками всех находившихся в нем грешников.
Я устал как собака. Разум постепенно покидал меня. На повороте улицы, которая, скорее всего, была главной улицей города и подверглась поистине варварскому разграблению, я услышал ликующие возгласы. Солдаты, только что стоявшие на ногах, упали на колени. Красномордые крестоносцы в шлемах с откинутыми дребезжащими забралами грабили лавку; услышав ликующие крики, они выскочили на улицу и тоже упали на колени.
Показалась процессия. Впереди шел сержант и нес железный крест, в арьергарде, на некотором удалении, ехали несколько рыцарей-тамплиеров, а посредине медленно двигался какой-то человек, точнее призрак, не замечавший окружавших его бед и разрушений. На нем было белое облачение, какое обычно носят цистерцианские монахи, и сидел он на белой лошади, потряхивавшей гривой в такт собственным шагам. Сначала я принял его за Христа, потом за ангела Люцифера. Но быстро догадался, что красивое лицо с правильными чертами, большим носом и нахмуренными бровями, напоминавшими о постоянной готовности Юпитера метать громы и молнии, принадлежало папскому легату Арно, аббату из Сито, который вместе с Симоном де Монфором командовал армией крестоносцев. Легат привычным жестом поднял правую руку и, подобно тому, кто привык разбрасывать манну, стал благословлять. Он благословлял убийц, пьяниц, осквернителей, благословлял оружие, которым убивали, бросал всем манну духовного вознаграждения, обещал вечный рай. Когда он проехал, солдаты Христа воспрянули духом, лица их озарились радостью, и они начали меряться заслугами, приобретенными в этот победоносный день.
Среди тамплиеров, сопровождавших легата, я узнал его конфидента и советника, испанского монаха Доминика, которому приписывали умение творить чудеса и который слыл святым во всем христианском мире. Его необъятный лоб и совершенно лысый череп являли туманное пятно посреди сверкающих шлемов. В том месте, где улица поворачивала и стоял я сам, высилась куча сложенных друг на друга мертвецов, накрытая кожаной попоной. Но попона была слишком узкой, и из-под нее торчали изуродованные ноги, рассеченные головы и, словно зловещая растительность, свисали волосы. Споткнувшись о ногу мертвеца, лошадь Доминика взбрыкнула. Я проследил за взглядом монаха и понял, что он не заметил мертвецов, на груду которых его только что чуть не сбросила лошадь. Он обладал способностью видеть только живых, тех, у кого на груди был огромный красный крест. Он увидел меня, меня и мой крест, и губы его скривились в милостивой улыбке. Он не стал отворачиваться, желая избежать зрелища сложенных в штабель мертвецов. Они были для него невидимы. Я заметил, что на сутане его расплылось свежее кровавое пятно, запятнанная ткань прилипла к колену, но по той же самой причине он, видимо, не чувствовал ни ее влажности, ни запаха.
Не знаю, что на самом деле происходило со мной в последующие часы. В какой-то момент я, похоже, упал и заснул, так и не избавившись от гидры зла. Она вошла в мою плоть, угнездилась в ней и настолько слилась со всем моим существом, что я бы не удивился, если бы увидел на концах своих пальцев вместо ногтей длинные когти и узрел бы, как превратившиеся в клыки зубы вытянулись до самой груди.
Проснувшись, я увидел заходящее солнце, стоявшее на небе как-то странно низко. По его тревожным отсветам, напоминавшим отблески раскаленных углей, я попытался определить, где нахожусь и куда надо идти, чтобы выйти из города. Но, устремив взор на восток, я увидел еще одно солнце, заходившее среди еще более ярких сполохов. Третье солнце полыхало на севере, четвертое — на юге, посылая в лазурное небо чудовищные снопы искр. Солнца были на всех четырех сторонах света.
