«… те, кто умел читать, узнавали из его эпитафии, что он был святым мучеником; что он должен пребывать в состоянии несказанного блаженства, носить корону и иметь свое место в Царствии Божием. Но, судя по тому, что мне довелось слышать, дело обстоит иначе. Если человек ищет путь к Иисусу Христу в этом мире, убивая других людей и проливая кровь, если он уничтожает человеческие души, умножает убийства и преклоняет слух к дурным советам, если он предает огню целые города и опустошает земли насилием ради торжества суетной гордыни, если он лелеет зло и топчет добро, казнит женщин и перерезает горло младенцам, то почему он должен носить корону и сиять в несказанной славе на Небесах?»[508]
Иными словами, если не вывернуть наизнанку уроки смирения, ненасилия, всепрощения и безусловной любви, ясно высказанные в Новом Завете, никто, ищущий Христа в этом мире, не найдет его, следуя по стопам Симона де Монфора. Но в таком случае, с точки зрения современного непредубежденного человека, не кажется ли, что вся агрессия католиков против катаров была, по существу, нехристианской? Или даже, как полагали сами катары, «антихристианской»?
«Большее зло, чем сарацины…»В предыдущих главах мы уже говорили о предыстории альбигойских крестовых походов. Невероятный успех катарской ереси в Окситании и других частях Европы в XII веке в течение многих лет сопровождался завистью и растущей тревогой среди католической иерархии в Риме. По некоторым оценкам, в начале XIII века в Окситании более половины населения отказалось от католицизма и обратилось к катаризму для удовлетворения своих духовных потребностей. Хуже того, как мы могли убедиться в главе 1, местные вельможи оказывали катарам косвенную, а иногда даже открытую поддержку, часто имели родственников среди них, объединялись с ними в диспутах с католическими епископами и имели тесные связи с некоторыми из лидеров perfecti Когда стало ясно, что религия катаров не является мимолетной ересью, но, вполне возможно, образует часть большого, хорошо скоординированного заговора против церкви, никто не сомневался, что рано или поздно папе придется что-то предпринять в связи с этим. Оставался лишь один вопрос: что и когда?
Орудие террора, крестовый поход, вероятно, было выбрано папой Иннокентием III еще за несколько лет до того, как появился благоприятный предлог для его использования.[509] Но когда это произошло, он стал действовать без промедления.
Инцидентом, подтолкнувшим развитие событий, было убийство некоего Петра де Кастельно, папского легата в Окситании в январе 1208 года. Бывший монах цистерианского аббатства Фонфруа, де Кастельно находился в Окситании по распоряжению Иннокентия III в сопровождении другого видного цистерианца по имени Арнольд-Амальрик, аббата монастыря Сито.[510] В 1207 году они вызвали глубокое возмущение, когда попытались образовать союз южных баронов для искоренения катарской ереси. Раймунд IV, могущественный граф Тулузский, отказался присоединиться к ним, и де Кастельно отлучил его от церкви. Отлучение было снято в январе 1208 года после того, как Раймунд был вынужден принести личные извинения папскому легату — постыдная уступка для столь высокопоставленного вельможи. На следующее утро один из рыцарей Раймунда, возможно стремившийся отомстить за унижение своего господина, подъехал к де Кастельно, когда тот готовился к переправе через реку Рону, и пронзил его копьем. Папский легат умер на месте.[511]
Два месяца спустя, 10 марта 1208 года, Иннокентий III объявил о начале крестового похода; впервые этот термин использовался для обозначения войны против собратьев-христиан. Подобно христианским императорам Рима задолго до него, он отдавал высший приоритет искоренению ереси, что было для него даже важнее, чем завоевание Святой Земли. Он писал:
«Нападайте на еретиков бесстрашнее, чем на сарацинов, — потому что они являют собой большее зло, чем сарацины, — и разите их сильной рукой. Вперед, воины Христовы! Пусть благочестивое рвение вдохновит вас на месть за это чудовищное преступление против Бога и людей».[512]
Тем временем Арнольд-Амальрик, аббат Сито, был отправлен в Северную Францию, чтобы заручиться поддержкой местных дворян. «Пусть тот, кто воздержится от этого крестового похода, никогда больше не пьет вина, — говорил он, — пусть он никогда не ест утром или вечером; пусть не носит доброй одежды до конца своих дней, а после смерти пусть его закопают, как собаку».[513]
Но в подобных угрозах не было необходимости, для того чтобы мобилизовать целую армию добровольцев при дворе короля Франции. Они и так рвались в бой. Им представилась возможность разбогатеть и снискать королевские милости в военной кампании сравнительно недалеко от дома, а также заслужить папское прощение за грехи, для чего обычно требовалась гораздо более тяжелая работа в Святой Земле. Вместе с десятками второсортных аристократов вроде Симона де Монфора, стремившихся к быстрому обогащению, в армию устремились добровольцы из всех слоев общества вплоть до простых крестьян. Даже обычный пехотинец получал немалую выгоду, поскольку участие в крестовом походе подразумевало автоматическую отсрочку всех долгов и освобождение любой собственности от притязаний кредиторов на весь срок службы.[514]
Тем не менее подготовительные мероприятия заняли больше года. В феврале 1209 года полки крестоносцев, по сообщению королевских хронистов, формировались по всей Северной Франции,[515] но лишь в день святого Иоанна Крестителя, 24 июня 1209 года, вся армия, насчитывавшая до 200 000 человек, собралась во французском городе Лионе, готовая выступить на юг. Симон де Монфор был вместе с войсками, но еще не в роли полководца. В этой первой кампании грозной христианской ордой командовал сам Арнольд-Амальрик.[516] Сан аббата цистерианского ордена, предполагавший жизнь, исполненную христианского смирения и милосердия, никоим образом не помешал ему на поле боя. В Безье, первом городе катаров, подвергшемся нападению, по приказу Арнольда-Амальрика была устроена чудовищная резня.
Армия преисподнейИз-за привычки к телевизионным образам современной войны с «умными бомбами» и другим высокотехнологичным оружием нам трудно представить атмосферу кровожадной угрозы, волнами исходившей от большой средневековой армии, выступившей из Лиона 24 июня 1209 года.
Ее железным кулаком, бронированным с головы до ног и тяжеловооруженным, было элитное подразделение хорошо обученных убийц. Это были рыцари — класс самураев средневековой Европы. Они принадлежали к классу аристократии и с раннего детства воспитывались для войны. Их общая численность, вероятно, составляла не более 1000 человек, но каждый из них в зависимости от своего положения и состояния распоряжался в бою собственным отрядом от четырех до тридцати человек всадников и пехотинцев, сражавшихся на его стороне как дисциплинированная боевая единица.[517]
На более низкой ступени социальной лестницы дисциплина в армии крестоносцев существовала в подразделениях профессиональных солдат, специализировавшихся в разных областях военного искусства. К ним относились канониры, обслуживавшие огромные военные катапульты и камнеметные орудия — требукеты и мантелеты, которые имели дальнобойность до 500 м и могли посылать снаряды весом 40 кг. Были отряды специалистов таранного дела, которые проламывали городские ворота, в то время как другие отряды собирали и приводили в движение огромные осадные башни, из которых лучники могли стрелять по защитникам городских стен. Саперы и инженеры засыпали рвы и устраивали подкопы.[518]
Менее дисциплинированными, но не менее смертоносными и в некоторых отношениях более пугающими были наемники, известные как routiers (рейтары), которым платили за смелость и жестокость в бою. То были времена повсеместной нищеты и частых голодных бедствий во всей Европе; толпы обездоленных и не имеющих работы людей блуждали в глуши от одного селения к другому. Наиболее безжалостные и умелые сбивались в банды разбойников, которые грабили и убивали друг друга и мирных граждан. Наемники в массовом порядке рекрутировались в христианскую армию, обрушившуюся на Окситанию.[519] По замечанию Зоэ Ольденбург,
«этим людям было нечего терять, поэтому за деньги они были готовы воевать с кем угодно… Из них формировали нечто вроде штурмовых батальонов, которые было тем проще использовать в бою, что любой военачальник мог без колебаний пожертвовать ими, но их главной силой… был ужас, который они сеяли среди гражданского населения… Не довольствуясь простым грабежом и насилием, они занимались резней и пытками лишь ради удовольствия: жарили детей на медленном огне и рубили людей на мелкие кусочки».[520]
