Уже в XIX веке сибирский крестьянин вынужден был активно торговать, а города часто далеки от деревень. Ехали дня два-три, а то и неделю, причем ехали зимой, когда останавливаться под открытым небом было почти невозможно.
Значит, люди постоянно оказывались в избушках, в домах, обитаемых только часть года, фактически в брошенных людьми помещениях, где, по точному определению А. К. Толстого, «долго ли другим хозяевам завестись?».
То же самое касается и охотничьих избушек, строений, которые делаются на заимках и на покосах, – все это помещения, обитаемые только часть года. Это дома, в которых, как говорит опыт человечества, всегда стремятся завестись «другие хозяева».
Россиянин в Сибири постоянно оказывается в таких помещениях. Если пласт историй про столкновения с «другими хозяевами» невелик, я отнесу это на счет выполнения людьми некоторых важных правил. Конечно же, в семье не без урода, но все-таки в Сибири довольно строго выполняются правила поведения во временном жилище.
Во-первых, в такое жилище принято входить как в обитаемое: снимать шапку, кланяться у входа, просить разрешения войти и воспользоваться жильем. Многие люди громко рассказывают о себе, объясняют, почему им понадобилось жилье, иногда вслух обещают себя вести «правильно». То есть ведут себя уважительно, признают правила поведения и первенство «хозяев».
Во-вторых, неукоснительно соблюдаются правила поведения во временном жилище. Пока ты в нем, ты имеешь пользоваться всем, что в нем есть, включая дрова и еду. Но, уходя, обязательно оставляют дрова и запас пищи.
В этом, конечно, сказываются элементарная справедливость и понимание, что «пока я здесь, мой-то дом без хозяина». Но не только.
Сибирские условия заставляют делать поправку на климат, на образ жизни в малонаселенных местах. Мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах будет пользоваться этим жильем. Тот, кто придет после нас, может не иметь времени наколоть дров, например, если человек войдет в избу обмороженный или с пораненными руками.
Не так уж часто, но вполне реально складываются ситуации, когда от корректного поведения пользователей жильем зависит здоровье и даже жизнь последующего пользователя. Традиция учитывает это, и временные «хозяева» жилья должны вести себя определенным образом.
Соответствующий пласт историй связан с заброшенными деревнями. Эта реалия – заброшенные деревушки – тоже вовсе не «чисто сибирская», но у нас этого как-то особенно много. Остается удивляться тому, как быстро разрушаются дома, из которых навсегда ушли люди. Охотничья избушка или сарай для сена на заимке могут простоять по сто лет и больше, хотя пользуются ими по 3–4 месяца в году, а остальное время они стоят заброшенные. А вот дома, из которых ушел человек, ветшают и разрушаются совершенно стремительно. Буквально лет за двадцать дома превращаются в сущие руины и за тридцать-сорок практически исчезают. Дольше всех сохраняются почему-то баньки. То ли дело в том, что баньки сочетают простоту постройки и большую основательность, прочность сруба. То ли они больше нравятся новым хозяевам деревни… этого я не могу сказать.
С заброшенными деревнями, в домах и в банях которых мне приходилось ночевать неоднократно, у меня связано по крайней мере два наблюдения о необычном.
Первый раз я наблюдал эти эффекты в 1982 году, в деревне Усольцево, лежащей на одном из островов Ангары. В это время в Усольцево жило только три старухи и старик, причем вовсе не муж одной из них: его собственная «старуха» померла несколько лет назад. Жалкие остатки уже несуществующего общества, эти старики ютились в двух домиках; остальные двенадцать или почти развалились к тому времени, или пустовали, начинали разваливаться.
Это были красивые дома, сделанные добротно и со вкусом. Резьба покрывала наличники окон, коньки крыш, столбики крылечек: строили для себя, готовились жить сами. Грустно было входить в дома, навсегда покинутые теми, кто строил их так ладно и любовно, кто резал по дереву, украшая свою жизнь и жизнь потомков.
Вдруг за моей спиной вдруг резко хлопнула дверь. Порыва ветра не было, да и дверь была не открыта, а плотно прикрыта в этот момент. Что-то открыло дверь и с шумом захлопнуло при полном безветрии.
Да, эта хлопнувшая дверь… И сразу же как будто звук шагов по заросшей травой сельской улице. Заскрипело дерево. Да, открывалась калитка. Опять зазвучали легкие шаги быстро идущего, спешащего человека.
Галлюцинация? Бред? Мне стало жутко, неприятно, я быстро пошел к берегу реки, к единственным жилым домикам.
Сельская улица-дорога оставалась неровной, местами глубокие колеи хранили дождевую воду. Возле одной такой промоины глубоко в землю ушел след. След мужской ноги, обутой в сапог; след еще заполнялся водой.
Помню отвратительное ощущение непонимания. Происходило что-то, не имевшее ничего общего со всем моим опытом жизни; со всем, чему меня научили и что я считал всю жизнь истиной. У меня не было совершенно никакого способа хоть как-то объяснить происходящее.
В эти годы я оставался почти полным советским «атеистом», разве что склонным соглашаться, что «вообще-то что-то есть» (как это свойственно очень многим атеистам). То есть я был совершенно убежден, что надо принадлежать к Церкви… Но и это убеждение было скорее политическим, было демонстрацией того, что никакие коммунисты своей цели добиться не в силах, моя семья и я лично никакого отношения не имеем к их бредовым затеям и иметь не собираемся и дальше.
Но происходящего я не понимал, под защитой себя не чувствовал и испытал отвратительное, очень сильное, до тошноты, чувство испуга и совершеннейшей беспомощности.
Поверхность реки морщил ветер, мелкие волночки накатывались на гальку и крупный песок; открытая ветреная даль была красивой, и уж конечно, очень прозаичной. Возле жилого неразрушенного дома на скамеечке сидела бабушка Алена, положив обе руки на клюку.
Это тоже был кусок прозы жизни, чего-то очень здорового, очевидного и реалистического.
– Нагулялся? Молоко будешь пить?
– Буду!
Дефицит общения у старухи был совершенно чудовищный, минут за десять разговора между нами возникла такая доверительность, что я вполне уже мог спросить: что это такое ходит по деревне… а не видно?!
– Ходит, батюшка, ходит! – подтвердила весело старушка.
– А кто ходит-то?!
– Да хто его знат? Ходит и ходит… Давай, молока подолью.
Не в первый, не в последний раз я столкнулся с мировоззрением, совершенно противоположным мышлению интеллектуала. Мне нужно было, чтобы все явления находили место в некой схеме. Если происходило то, чего «не может быть», я очень удивлялся и начинал искать объяснений – как же так?!
А старая бабушка Алена вовсе не нуждалась ни в каких объяснениях. Все, что происходило вокруг, просто учитывалось: есть вот и то, и то, и то… Картошка прорастает, если ее посадить, а если ее поджарить, она вкусная. В деревне есть коровы, а в тайге – олени и лоси. Сама картошка в лесу не растет, зато малина растет. По деревне стучит калитка и дверь, а в грязи находятся следы ног… Все это есть, и все тут. Как все это объяснить, неважно, пусть умники и объясняют – деревенской бабке эти объяснения, может быть, еще и вообще ни к чему.
Во всяком случае, никаких объяснений бабушка Алена мне не дала, сказала только, что он безобидный, не трогает, и налила еще молока.
Я больше не пошел вглубь деревни и не стал изучать, кто здесь ходит.
«Без населения»
Вторая история произошла в 1985 году, когда геологическая партия заночевала в заброшенной деревне в отрогах Кузнецкого Алатау, примерно в 50 километрах от Черного озера. Я общался с этими людьми на следующий день после их приключения, после которого геологи сразу после рассвета уехали из поселка, чтобы «отдохнуть в нормальных условиях». Они нашли эти «условия» на стационаре, где как раз находился ваш покорный слуга.
В деревню, которая на картах обозначалась как «Прокудовка» со значком «Б/н.» – «Без населения», вела чудовищно размытая сельская дорога.
На одном из участков порядка двух километров ехать надо было в гору под углом не меньше 25–30 градусов, держа одну пару колес по одну сторону глубокой, больше метра, промоины, а другую пару колес – по другую. Малейшее неловкое движение, и ГАЗ-66 провалился бы в промоину, застрял бы так, что вытащить его не удалось бы совершенно никакими силами. Проделать эту дорогу второй раз было непросто, а ночью – вообще невозможно. Поэтому партия волей-неволей оставалась в деревне до света, но и отдых получился сомнительный.
Расположились геологи в двух самых целых домах – четверо мужчин в одном, двое дам в другом. Супружеская пара заняла баньку. Мне не удалось выяснить, попросили ли они разрешения войти и были ли корректны с теми, кто прожил в брошенных домах уже много лет.
Для начала в «женском доме» стали падать предметы, повешенные на вбитые в стену гвоздики. Их поднимали, а вещи снова падали и падали. С наступлением полной темноты то же самое началось и в «мужском доме» и в гораздо худшем варианте: скрипели полы, словно по ним кто-то шел; скрежетали, открывались сами собой оконные рамы. Кто-то мерзко заухал в печке. Заглянули в печку, пошуровали там поленом – никого. Но мерное уханье, издевательское подлое хихиканье начало раздаваться в трубе.
