– Поселок биофизиков, где мы живем? – для убедительности Катя даже постучала ногой по полу.
– Ну да! Он возил, возил, а машина и перевернулась. Он выскочил из кабины, покатился вниз по склону, а машина перевернулась еще раз, и ему ноги придавило! Может, парень и спасся бы, да загорелась машина… Обгорел он, и никто не видел, не помог. Несколько часов пролежал; умер, как только нашли…
К этому времени все уже очень внимательно слушали рассказ.
– А что же его здесь похоронили? Что родственники не забрали тело?
– Нету родственников! Детдомовский он был! – всплеснул руками рассказчик.
– А могила, значит, развалилась.
– Развалилась, девушки, развалилась! Сначала крепкая была, хорошая, а потом камни посыпались, стали просто как куча…
Лучше от этого рассказа не стало, наоборот. С тех пор я и днем ни разу не бывал на этом месте.
Остров Сергушкина
Июль 1978
…И понял, что идти вперед ему ну совершенно не хочется.
А. Бушков
В этом году мы устроили самодеятельную, очень забавную экспедицию. Организовали ее выпускник пединститута Василий Привалихин и двое студентов пединститута, в том числе автор этих строк. Денег нам никто не дал. Мы скинулись из наших не очень больших средств и все равно поехали в экспедицию.
Местом работ был намечен остров Сергушкина – длинный, порядка 13 километров, вытянутый вдоль северного берега Ангары. Здесь уже находили стоянки; родственники Привалихина как-то поехали по грибы, а вместо этого набрали полное ведро каменных отщепов. Судя по всему, должны были здесь быть и погребения.
Это была нищая самодеятельная экспедиция, своего рода партизанский отряд науки. Один молодой специалист, двое студентов, пятеро учеников из ПТУ: большая научная сила!
Весь лагерь состоял из четырех двухместных палаток, стола и скамеек под тентом, над яркими речными обрывами.
С реки наш лагерь выглядел красиво, особенно в яркий полдень: синяя-синяя Ангара, темный сосновый лес с бронзой стволов, яркие обрывы и грязно-белые палатки на фоне леса, над обрывами.
Енисей чаще всего бывает или бутылочно-зеленым, или серым; а вот Ангара обычно голубая или даже ярко-синяя. В отличие от Енисея, на Ангаре речные откосы чаще всего не задернованы, они издалека сверкают ярким желтым песком. Даже сам песок на Ангаре почему-то ярче енисейского.
Запомнились мне в основном эти яркие, сочные краски, и еще – изобилие живности. Не только бурундуки, белки и рябчики сновали по самой территории лагеря. Дело доходило до того, что ружья клали на брезент, возле раскопа. На охоту ходить было не надо, дичь прилетала сама.
– Вова, тебе как этот… во-он, на дальней сосне, слева?
– Не стоит, пожирнее прилетит.
– И сядет поближе…
– Во-во.
И непременно находился рябчик, в задумчивости садившийся почти над самой головой. С обычным для всех кур идиотическим выражением птица склоняла голову, чтобы лучше видеть этих двуногих, но без перьев, и начинала мелко перебирать ногами, продвигаться в нашу сторону, к концу ветки. Ветка начинала гнуться, рябчик задумчиво произносил ко-ко-о… И всплескивал крыльями от удивления.
– Мужики, вы хоть перья и дробь из раскопа выкидывайте, что за свинство! – сердился начальник партизанского отряда-экспедиции, наш батька Ковпак-Привалихин.
Река тоже кишела рыбой. Северный закат начинался часов в восемь, замирал далеко за полночь. Все это время золотая и розовая река буквально гудела от прыжков разных рыб, вся была в кругах от их прыжков. Даже отвернувшись от реки, мы все время слышали: «Плюх! Шлеп!».
Я очень плохой рыбак и ловить рыбу почти не умею. Но на Ангаре и я ловил рыбу на голый крючок, без наживки. На закате воздух становился холоднее, мошки летали над самой водой. Ельцы выскакивали из воды, на лету хватали мошек и с шумом плюхались обратно. Достаточно было стоять на берегу и вести удочкой с голым крючком сантиметрах в десяти-пятнадцати над водой, от чего ельцы приходили в страшное возбуждение, прыгали изо всех сил… Рано или поздно кто-то из них хватал крючок и попадался. Постояв минут двадцать, можно было подняться по склону и вернуться в лагерь, принеся рыбы на уху. Чистить ельцов приходилось дольше, чем ловить.
Это не «рыбацкая история» и не похвальба своей добычливостью. Говорю честно: не рыбак, и прелесть рыбалки мне малопонятна. Не люблю.
Но что поделать, если действительность бывает удивительнее всякой сказки? За год до всех этих событий, и тоже на Ангаре, я поймал нескольких ельцов… собственными трусами. Как?! А вот так: кладешь, значит, трусы на дно и придерживаешь руками. Ельцы начинают плавать непосредственно над трусами, и тогда задача простая – рвануть так, чтобы успеть выбросить ельцов на берег. Как правило, удавалось! Одна уха (из многих, съеденных за сезон 1977 года) была полностью сварена из рыб, пойманных таким способом.
Хариуса же в те времена, до построения очередных ГЭС на Ангаре, ловили так: выводили лодку на стремнину и пускали ее самосплавом. Прозрачная быстрая вода, летящая со скоростью поезда. Жарит солнце, а от воды – холод. Лодка летит, и один сидящий забрасывает удочку, второй откупоривает бутылку, разливает… К тому моменту, как водка покроет дно кружек, уже попадается хариус. Им закусывают: практически еще живую рыбу пластают, выбрасывая в реку голову и внутренности, отделяя нежнейшее мясо. Это мясо круто солят…
Невероятно вкусное оно, мясо хариуса. Если пить не водку, а спирт, ощущение еще невероятнее – испаряющийся во рту, обжигающий язык и щеки спирт, а поверх – это изумительное мясо, словно бы тающее во рту. Мясо почти что живой рыбы.
Не хотите верить? Воля ваша.
Когда ходили вдоль острова, искать другие стоянки, что-то крупное срывалось в кустах, топоча, уходило вглубь острова – лоси. На последней, самой дальней от лагеря стоянке находили какашки какого-то крупного зверя, а вглубь острова вилась тропа, над которой в метре над землей уже смыкались ветки кустарников. На следующий день на коре сосен видны были метки: зверь вскинулся на дыбы, старался сорвать кору как можно выше, чтобы показать – вот такой я огромный.
В низовой части острова проходила шивера, то есть место, где протока становилась уже и мельче и вода с ревом перехлестывала через камни. Это не водопад, даже не порог… шивера – и есть шивера. Эти метров сто по бурному мелководью между островом и материком вполне мог пересечь крупный зверь. Мелкие животные на остров могли приходить зимой, по льду реки. Но зимой медведи спят, а лоси и олени вряд ли захотят ходить по льду. Скорее всего, они шли на остров все-таки через шиверу.
От шиверы открывался просто волшебный вид, особенно на закате. Золотая и розовая вода дробилась об камни, солнце садилось и никак не могло сесть за кручи коренного берега. Только движение воды на шивере колыхало сосновые лапы: ни ветерка. Ни малейшего движения воздуха на протяжении всего заката. И красота. Редкая красота даже для летней Ангары.
Мы часто ходили к шивере в эти тихие закатные часы: просто побыть одному, посидеть, посмотреть на закат. Чтобы выйти к шивере, надо было проделать километра три по редкому сосновому лесу и через гарь. Даже если солнце садилось, светло было часов до двух ночи… А часов с трех утра становилось опять светло.
Крупные звери жили на острове, разумно было взять с собой ружье. Если человек с ружьем выходит из лагеря, за ним тут же увяжется и охотничья собака, Лебедь. Не мог же Лебедь допустить, чтобы кто-то с ружьем ходил в лес без него, пусть даже не стреляет и не охотится?!
Помахивая хвостом, Лебедь бежал по кочкарнику, через сосновое редколесье; с ним было особенно надежно: мы знали, что Лебедь умеет остановить и медведя, и лося.
Проблема была не в крупном звере, а самом что ни на есть мелком – в гнусе и в комарах. Днем-то ветер относил кровососов, но стоило ветру притихнуть, стоило отойти в лес, где ветер путается в чаще, как начиналось даже среди дня… К вечеру ветер стихал; когда человек шел через лес, над ним возвышался такой серый мерцающий «столб» из тысяч и тысяч комаров, беспрестанно толкущихся в воздухе. Этот «столб» прекрасно различим на расстоянии, а зудение комаров слышится метров со ста, в волшебной-то тишине Севера. Причем человек идет тихо, по толстой подушке из мха, зудение комарья слышится еще до того, как услышишь дыхание или скрип сапог. Подошел человек к тебе поближе, и видно, что вся его штормовка, вся куртка словно шевелится от насекомых.
В этот день все было как обычно: мы с Лебедем дошли до шиверы; после того как я умыл горящее от комаров лицо холодной водой, немного посидели там. Вернее, Лебедь бегал, нюхал камни и потом в кустах на кого-то громко тявкнул.
Это я посидел на камнях, глядя на закат с одной стороны неба, на луну со звездами в прозрачной темени второй. Сидел и дивился чуду Севера, где солнце и луну на небе можно видеть одновременно. Обратно мы вышли где-то в полпервого ночи. Прошли с километр, когда Лебедь вдруг повел себя странно. Огромная зверовая лайка внезапно остановилась как вкопанная, и шерсть на загривке Лебедя встала дыбом. Тихо, вкрадчиво рыча, Лебедь пошел странной походкой, словно бы вдоль чего-то, куда ему заходить не хотелось. Прошел метров пять и попятился прямо ко мне, сел возле ноги.
