Старый лама вышел из рядов братьев по ордену. Его фигура согнулась под тяжестью лет, не поддающихся обычному счету. Траппы, несшие в руках палочки благовоний и светильники, заботливо окружили его. Поклонившись Далай-Ламе, он стал медленно поворачиваться, кланяясь четырем сторонам света. Наконец он обернулся к собравшимся и неожиданно сильным для своих лет голосом запел:
— Слушайте голоса наших душ! Это — мир иллюзий. Жизнь на Земле всего лишь сон, что в Жизни Вечной длится миг. Слушайте голоса наших душ, вы, все угнетенные. Печальная жизнь теней придет к концу, и солнце Жизни Вечной засияет праведным. Первый раз воскурим благовония, чтобы вести беспокойные души!
Вперед вышел траппа и поклонился Далай-Ламе, после чего поклонился четырем сторонам света. Затем он зажег палочку и указал ею в четыре стороны. Низкое пение всколыхнулось снова и оборвалось, но тут же было подхвачено высокими голосами юных чела. Грузный лама декламировал по памяти отрывки из святых книг, подчеркивая ритм звоном серебряного колокольчика. Конечно, источником его клокочущей энергии было присутствие Высочайшего. Временами его голос спадал до полного молчания, и тогда он незаметно оглядывался по сторонам, желая убедиться, что действо проходит успешно.
Старый лама снова шагнул вперед и повторил обряд приветствия. Теперь уже другой траппа стоял наготове. Даже отсюда было видно, как он взволнован присутствием главы государства и религии. Старый лама запел:
— Слушайте голоса наших душ! Это — мир иллюзий. Жизнь на Земле — испытание, в котором мы очистимся и воспарим. Слушайте голоса наших душ, вы, все, кто мучается сомнениями! Скоро сотрется память о Жизни Земной, придет мир и избавление от страданий. Второй раз воскурим благовония, чтобы вести смятенные души
Пение монахов усиливалось и разрасталось. Траппа зажег вторую палочку и указал ею на четыре угла. Казалось, стены храма дышали, раскачиваясь в такт пению. Призраки окружили старого ламу. Души рано ушедших из жизни были осуждены бесцельно блуждать в одиночестве.
Тени дрожали, будто корчась от боли. Мое сознание, восприятие и даже чувства метались между двумя мирами. В одном — я в восторге не мог оторвать глаз от богослужения. В другом — я видел промежуточный мир, в котором души умерших трепетали от страха перед загадочностью непознанного. Отверженные, окутанные липкой промозглой тьмой, они стонали от ужаса и одиночества. Они стояли неподвижно, как увязшие в болоте яки. В стороне от людей, отделенные даже друг от друга, наказанные за недостаток веры. Вдруг в вязкий мрак промежуточного мира, нарушаемый лишь голубоватым свечением призраков, ворвалось пение. Это был голос старого ламы:
— Слушайте голоса наших душ! Это — мир иллюзий. Как человек умирает в Высшей Реальности, чтобы родиться на Земле, так должен он умереть на Земле, чтобы возродиться в Высшей Реальности. Нет смерти, есть только рождение. Боль смерти — лишь боль рождения. Воскурим обильно благовония, чтобы вести страждущие души!
До моего сознания донесся мысленный приказ:
— Лобсанг! Где ты? Быстрее ко мне!
Мне стоило огромных усилий вернуться в этот мир. С трудом передвигаясь на онемевших ногах, я заковылял к выходу.
— Уже иду, — мысленно ответил я Наставнику.
Я открыл дверь, и ночной холод ударил мне в лицо. После горячего, пропитанного запахом воскурений воздуха храма мои глаза слезились. Спотыкаясь, высоко над землей, я ощупью пробирался к Наставнику, ожидавшему меня в комнате прямо над главным входом. При виде меня он рассмеялся и воскликнул:
— Господи, Лобсанг! У тебя такой вид, будто ты только что увидел призрака!
— Учитель! — отозвался я. — Я видел многих!
— Мы проведем ночь здесь, — сказал Лама, — а завтра отправимся к Верховному Оракулу. Ты узнаешь много интересного. Ну, а сейчас нам пора есть и… спать.
Все мое внимание во время еды было поглощено мыслями об увиденном в храме. Почему этот мир — мир иллюзий? Быстро поужинав, я прошел в свою комнату. Там, завернувшись в одежду, я лег и вскоре уснул.
Всю ночь меня преследовали кошмарные видения. Мне снилось, будто я проснулся и встал. Я видел, как громадные шары чего-то неслись на меня, словно тучи пыли, поднятой ветром. Маленькие точки возникали вдалеке. Быстро приближаясь, они росли и росли, превращаясь в разноцветные шары. Достигнув размера человеческой головы, они пролетали рядом со мной. В моем сне, — если это был сон! — я не мог обернуться и посмотреть, что происходит с ними дальше. Были только шары, бесконечные шары, появляющиеся из ниоткуда и уносящиеся в никуда. Меня ужасно удивляло то, что ни один из шаров не врезался в меня. Они были твердыми на вид, но мне они казались нематериальными.
Я проснулся как от удара. Рядом раздался голос, ужасный своей внезапностью:
— Как призрак видит твердые и прочные стены храма, так и ты сейчас их видишь!
Я вздрогнул от страшного предчувствия. Может быть, я уже мертв? Может, ночью я умер? Но почему я беспокоюсь о смерти? Ведь мне уже известно, что смерть — не более чем перерождение! Я лег и через некоторое время снова уснул.
Весь мир трясся и визжал, как сумасшедший. Я вскочил в испуге, думая, что храм вот-вот упадет на меня. Стояла темная ночь. Лишь звезды призрачно мерцали, роняя на землю тусклые отблески света. Я глянул прямо перед собой, и волосы дыбом поднялись у меня на голове. Ужас сковал меня. Я не мог пошевелить ни одним пальцем: мир рос. Гладкая поверхность каменных стен грубела и превращалась в пористую лаву остывшего вулкана. Щели разрастались, и я увидел, что он населены кошмарными существами. Когда-то лама Мингьяр Дондуп показывал мне нечто подобное при помощи сильного немецкого микроскопа.
Мир рос и рос, страшные существа достигли такого размера, что я уже мог разглядеть их поры. Мир становился все больше, и до моего сознания дошло, что я при этом уменьшаюсь. Мне показалось, что на меня надвигается песчаная буря. Песчинки с ревом проносились мимо, но ни одна из них пока не задела меня. Они быстро увеличивались. Вначале они были с человеческую голову, потом — размером с Гималаи. Они продолжали расти, пока я не утратил всяческого представления о времени и пространстве. В своем сне я лежал среди звезд, холодный и неподвижный, а галактики проносились мимо меня и скрывались вдалеке. Трудно сказать, сколько это продолжалось. Мне казалось, что я пролежал там вечность. Наконец все галактики, все бесчисленные вселенные вернулись ко мне. «Конец!» — пронеслась туманная мысль, когда множество миров обрушились на меня.
— Лобсанг! Лобсанг! Ты отправился в Райские Поля?
Голос гудел и разносился эхом по всей Вселенной, отскакивая от миров… отражаясь от стен моей каменной гробницы. Я с болью раскрыл глаза и попытался их сфокусировать. Надо мной висела гроздь очень ярких звезд, которые казались странно знакомыми и медленно исчезали, уступая место доброму лицу ламы Мингьяра Дондупа. Он ласково тряс меня. Яркий свет врывался в комнату. Солнечный луч освещал пылинки, и они переливались всеми цветами радуги.
— Лобсанг! Утро проходит. Я дал тебе выспаться, а сейчас пришло время поесть — и мы отправимся в путь.
Я устало поднялся на ноги. Мне было не по себе, голова казалась слишком большой, а разум по-прежнему обитал среди ночных видений. Связав в узелок свои скудные пожитки, я отправился на поиски тсампы, нашей обычной еды. Я спустился по приставной лестнице, цепляясь за нее от страха свалиться вниз, туда, где в безделье бродили монахи-повара.
— Я пришел за едой, — жалобно промямлил я.
— Едой? В это время? Убирайся прочь! — загремел голос старшего. Он уже протянул руку, чтобы отвесить мне тумака, как раздался хриплый шепот:
— Он с Ламой Мингьяром Дондупом.
Главный монах-повар подскочил, будто его ужалила оса, и зарычал на помощника:
— Ну? Так чего ты ждешь? Подай завтрак юному джентльмену!
Обычно у меня с собой достаточно ячменя. Я ношу его в кожаном мешочке, какой есть у каждого монаха. Но за время путешествия мои запасы изрядно истощились. Вообще, любой монах носит с собой кожаный мешочек ячменя и чашу, из которой он ест. Из смеси ячменя и чая с маслом и получается тсампа — основное тибетское блюдо. Если бы монастырские кухни вздумали печатать меню, оно состояло бы из единственного слова — тсампа!
Немного придя в себя после еды, я присоединился к Наставнику, и мы поскакали верхом в Монастырь Верховного Оракула. Во время путешествия мы молчали. Моя лошадь отличалась замечательной резвостью, и мне приходилось уделять все внимание тому, чтобы удержаться верхом. Когда мы проезжали по Лингхорской дороге, странники, замечая высокий ранг моего Наставника, просили у него благословения. Получив его, они продолжали Святой Круг, чувствуя себя по меньшей мере на полпути к спасению. Вскоре мы миновали ивовую рощу и выбрались на каменистую тропу, ведущую к Дому Оракула. Во дворе монах принял лошадей, и я с облегчением соскочил на землю.
