С матерью в детстве был случай, после которого у неё осталась метка на всю жизнь. На краю их деревни висел вечевой колокол. Ну, колоколом назвать это приспособление, конечно, жирно, хотя предназначение одинаковое. Это был старый железнодорожный буфер с привязанной железной занозой, чтобы звонить в случае пожара или каких других оказий. Не исключено, что этот буфер сюда приволокли с того самого крушения. Так вот, две четырехлетние девочки, одна из них моя будущая мать, решили покачаться на этом буфере. А веревка возьми и порвись! Вторая девочка отделалась легким испугом, а мать получила сильный удар тяжелой железякой по голове и умерла. Вторая девочка с воплями побежала звать на помощь, а мать реально находилась в состоянии клинической смерти. Когда подоспели взрослые, гулявшие рядом свиньи уже принялись есть мертвую девочку. Взрослые прогнали свиней, принесли девочку домой, и здесь только она очнулась. После этого, у неё навсегда на щеке осталось красное пятно и очень яркое воспоминание ВТП / внетелесное путешествие/. Я говорю о ВТП, потому что она всё видела немного со стороны: и свое, лежащее в обнимку с железом тело… и как её жевали свиньи, и как её несли домой, и как мать вся в слезах… одним словом – всё. Только возврат в тело описать не могла.
Её мать, моя бабушка, Екатерина Гавриловна, была изумительно хорошим и, я бы сказал, интеллигентным человеком, хотя в академическом смысле дальше церковно-приходской школы не пошла. Я никогда не слышал от неё ни одного грубого слова, не говоря уже о матерных ругательствах. Она всю жизнь провела в крестьянских трудах. Заработала от государства пенсию, хорошую, но слишком маленькую, ажно 18 рублей в месяц. Впрочем, о русском государстве вообще говорить противно.
Дед мой, Иван Яковлевич, гораздо меньше был расположен к крестьянскому труду. Революцию 17-го года он застал в Москве, работая на заводе Гужона. На демонстрации ходил, хотя потом положительно об этом не отзывался. Потом работал на железной дороге, исполняя мелкие должности, иногда уезжал проводником далеко. Я хорошо понимаю его эту тягу к перемене мест, я тоже такой. Может это у нас от моего прадеда моряка, погибшего в Русско-Японскую войну?
Дед проработал до самой смерти. Его труды при начислении пенсии были оценены почти в два раза дороже бабушкиных, в тридцать целковых.
Мать в семье была младшим ребенком. На два года старше неё был дядя Саша. В 41-м году, в Туле, он окончил курсы младших лейтенантов, вместе с Василием Афанасьевичем, моим двоюродным дядей. Когда немцы подошли к Туле, они вместе ушли на фронт, дядя Саша провоевал всего несколько дней. Немецкая пуля раздробила ему кисть правой руки. После госпиталя его направили на Тульский оружейный завод, где он и проработал всю оставшуюся жизнь сменным мастером.
Дяде Васе повезло больше (или не повезло?) он дошел до Берлина.
Каждое девятое мая патетически говорят, что нет в России семьи, не потерявшей кого-либо в войну. Есть. Не смотря на то, что все мои родственники, жившие в тот период, так или иначе, участвовали в войне; например, мать с бабушкой и дедом были в оккупации, и через их деревню дважды прошел фронт, никто из них не погиб. Брат отца Михаил Васильевич всю войну прошел батальонным разведчиком, а дядя Вася взводным командиром в пехоте. Это для тех, кто понимает.
Самым пострадавшим в войну был один из двоюродных дядьев. Он перегонял Студебеккеры и однажды заснул за рулем, за что получил пять лет лагерей.
И всё-таки самым пострадавшим я считаю не его, а дядю Колю.
Был дядя Коля еще более старшим братом матери. Говорят, до войны он был самым веселым парнем на деревне, от девок отбоя не было. Я его помню уже совсем другим. Утром он, согнувшись, затягиваясь из кулачка маленькой папироской, уходил на работу, вечером так же согнувшись, почти никого не замечая, и не здороваясь ни с кем, шел домой. Вечером изредка выходил из своей комнаты в сени покурить. А всё вона! Сейчас наивные или корыстные люди изображают историю советского периода с добренькими такими, милыми диссидентами и злыми, гадкими сотрудниками НКВД – КГБ. Среди тех и других были разные, и хорошие и плохие, неизвестно, кто лучше.
Дядя Коля служил в войсках НКВД с 1939 по 1949 год.
Да, он стоял в заградотрядах, он участвовал в выселении чеченцев и т. п. Но представьте себе ситуацию:
В военкомате полуголый призывник предстает перед комиссией, председатель ему говорит:
– Поздравляю, товарищ! Для прохождения службы вы направляетесь в войска НКВД. Это большая честь, туда направляют только лучших из лучших.
А призывник отвечает:
– Вы знаете… не хочется мне в этих войсках служить…
Мог он так ответить? Никогда в жизни! Он мог ответить только так:
– Служу трудовому народу! – иначе, вместо службы он уехал бы в лагеря по 58-й статье минимум на те же десять лет.
А он в 1940 воевал на финской войне, потом три года на фронте против немцев. Для тех, кто не владеет проблемой, скажу, что эти самые войска НКВД не только стояли в заградотрядах, но и сами участвовали в боях и, в случае чего, немцы их в плен не брали, а расстреливали на месте. Для немцев они были все равно, что для наших эсесовцы. После Чечни их часть перебросили в западную Украину добивать бендеровцев, а потом в Прибалтику против лесных братьев. Представляете? война давно кончилась, а они прочесывают леса, где из-за каждого дерева, в любой момент может грохнуть автоматная очередь и поминай как звали.
Оккупанты, конечно. Понятно. И орденов за это не дают.
В общем, вернулся он домой совсем другим человеком. И хвастаться нечем, и жизнь переломана.
Осенью сорок первого года немцы подошли к Туле. Город они так и не взяли, но деревни вокруг находились в оккупации около трех месяцев.
Когда передовой немецкий отряд вошел в деревню, девчонки, и мать моя в том числе, закутались в рваньё и испачкали физиономии сажей. Опасения их были не напрасными. В первый же вечер один из немецких солдат пристал к одной из девчонок, та заорала и побежала от него по улице. Солдат оказался упрямым и, видимо подшофе, побежал догонять. На крики выбежал немецкий офицер, остановил солдата. Я не склонен обелять фашизм, но факт есть факт – солдата расстреляли за этот поступок на следующий день при общем стечении народа.
Самая большая обида осталась у матери на немцев, когда в доме поселился тыловой офицер (а дом у наших был хороший), он забрал себе её портфельчик, подаренный ей за хорошую учебу. Не смотря на отсутствие особых притеснений от немцев (притеснения были только от русских полицаев), своих встречали очень радостно, со слезами на глазах, как говориться, при виде другого цвета шинелей, тем более что напоследок чуть было не пострадал дед. Немцам нужен был проводник, они разыскивали деда, но тот заранее ушел в лес, Сусаниным стать не захотел.
Через некоторое время семья перебралась в Тулу, на Рогоженский поселок. Мать там окончила среднюю школу и уехала в Москву, в Текстильный институт.
В Москве они поженились с моим отцом и поселились после смерти моей московской бабушки в М. Кисельном переулке.
Заставить работать свою настоящую память очень тяжело, мешают мозги – громоздкий аппарат, предназначенный для трансформации настоящей памяти в практическое, цифровое русло. На самом деле человек помнит всё, каждое чувство, каждое движение, но попробуйте вспомнить, что было лет десять, пятнадцать назад. Память выдает лишь самые яркие, эмоционально окрашенные моменты, которые я назвал здесь всплесками памяти. Можно натренировать себя и вспомнить всё, но это очень не просто.
Первое сознательное воспоминание в моей жизни, которое можно датировать: Весна. Март или апрель? По бульвару вниз текут ручьи. Дед Холин гуляет со мной на Рождественском бульваре. Вода течет по канавкам мимо скамеек вниз, в сторону Трубной площади. У меня в руках старая ненужная кастрюля без ручек. На соседней канавке мальчишки пускают кораблики. Говорю о них, что они большие – им целых пять лет, а мне только два.
Дед Сороков сидит у дощатого стола на кухне и пьет чай без заварки. До сих пор этого не понимаю, неужели заварка дороже сахара? Это худощавый высокий старик с большими висячими усами на коричневом обветренном лице, у него темные волосы почти без седины. Он в галифе со штрипками на босых ступнях, ремень расстегнут, но не от неаккуратности – после того, как напьется кипятку, он об этот ремень будет править опасную бритву.
В квартирную дверь заходит парень лет тринадцати-четырнадцати. Даже для меня, совсем маленького он не дядька, а взрослый мальчишка. Он в гимнастерке, с двумя медалями на груди, пьяный. Он что-то пытается сказать, но бабка Сорокова ругает его за то, что нацепил чужие медали, гонит в шею и закрывает за ним дверь.
