Елена Блаватская - Разоблаченная Изида. Том II

«Если бы умному человеку пришлось выбирать для себя религию по тем людям, кто ее исповедуют, то, вероятно, христианство было бы последним, что он бы выбрал!»

В талантливо написанной небольшой брошюре, принадлежащей перу популярного лектора Дж. М. Пибла, доктора медицины, автор цитирует статью из лондонского «Athenaeum», в которой описано благосостояние и цивилизация обитателей Яркенда и Кашгара, «которые кажутся добродетельными и счастливыми». «Милосердные небеса!» — восклицает с жаром честный автор, который сам когда-то был священником универсалистом, — «не допустите миссионеров в «счастливую» и языческую Татарию!» [513]

С самых ранних дней христианства, когда Павел укорял Коринфскую церковь за преступление, «какого не слышно даже у язычников, что некто вместо жены имеет жену отца своего»; и за то, что они превращают «Святую Вечерю» в предлог для разврата и пьянства [1 Коринф., V, 1], — вероисповедание имени Христа всегда было более предлогом, чем свидетельством возвышенных чувств. Однако, правильное изложение этого абзаца следующее: «Везде среди вас слышно о непристойных деяниях, таких непристойных, как нигде среди языческих народов — даже об овладении или женитьбе на жене отца». Кажется, что в этих речах налицо персидское влияние. Такие деяния «нигде среди народов» не происходили, за исключением Персии, где они рассматривались особо похвальными. Отсюда и возникновение еврейских повествований об Аврааме, женившемся на своей сестре, о Нахоре — на племяннице, об Амраме — на сестре своего отца, и о Иуде, женившемся на вдове своего сына, чьи дети, кажется, были законными. Арийские племена ценили эндогамные браки, тогда как татарские и все варварские народы требовали, чтобы все брачные союзы были эксогамными.

Был только один апостол Иисуса, достойный этого имени, и этим апостолом был Павел. Как бы руки догматиков ни исказили его «Послания», прежде чем допустить их в Канон, — его концепцию о великой и божественной личности философа, умершего за свою идею, все еще можно проследить по его обращениям к различным языческим народам. Только тот, кто захотел бы лучше его понять, должен сначала изучить Логос Филона, порой отражающий индусского Шабду (логоса) школы Миманса.

Что же касается других апостолов — тех, чьи имена прикреплены к Евангелиям, то мы не можем по-настоящему поверить в их достоверность, когда обнаруживаем, что они приписывают своему Учителю чудеса, окруженные обстоятельствами, записанными если и не в старейших книгах Индии, то, по крайней мере, в таких, которые намного опережают христианство, и притом в точности соблюдая фразеологию этих преданий. Кто в дни своей простой и слепой доверчивости не восхищался трогательным повествованием в Евангелиях Марка и Луки о воскрешении из мертвых дочери Иаира? Кто когда-либо сомневался в его достоверности? И все же это повествование скопировано целиком из «Хари-Пураны», где оно числится среди чудес, приписываемых Кришне. Мы переводим это с французской версии:

«Царь Ангашуна назначил обручение своей дочери, прекрасной Калавати, с молодым сыном Вамадэвы, могущественного царя Антарведи, по имени Говинда; обручение должно было совершиться с большой пышностью.

Но когда Калавати забавлялась в роще со своими подругами, ее укусила змея, и она умерла. Ангашуна разорвал на себе одежды, посыпал себя пеплом и проклял день, когда он родился.

Вдруг говор пронесся по всему дворцу, послышались крики, тысячу раз повторяющиеся: «Пация питарам; пация гурум!» «Отец! Учитель!» Затем подошел Кришна, улыбающийся, упираясь на руку Арджуны… «Учитель!» — закричала Ангашуна, бросаясь к его ногам и омывая их слезами: «Посмотри на мою бедную дочь!» — и он указал ему на тело Калавати, распростертое на циновке…

«Почему ты плачешь?» — ответил Кришна ласковым голосом. — «Разве ты не видишь, что она спит? Прислушайся к звуку ее дыхания, подобного вздоху ночного ветра, шелестящего листьями на деревьях. Смотри, как на щеках ее возобновляется краска; веки трепещут на ее глазах, точно собираются раскрыться; губы ее дрогнули, как будто она хочет что-то сказать; она спит — я вам говорю; вот посмотрите! она двигается, Калавати! Встань и иди!»

Едва Кришна это произнес, как дыхание, тепло, движение и жизнь мало-помалу вернулись в труп, и юная девушка, повинуясь велению полубога, встала со своего ложа и присоединилась к подругам. Но толпа восхищалась и кричала: «Это бог, раз смерть для него не более чем сон»».[283]

Все такие притчи навязаны христианам с добавлением догм, которые по своему чрезвычайному характеру превосходят самые дикие концепции язычества. Христиане, чтобы поверить в божество, нашли необходимым убить своего Бога, чтобы сами могли жить!

И теперь Верховным, непознаваемым, Отцом благоволения и милосердия и его небесной иерархией церковь распоряжается точно они являются театральными звездами и статистами, получающими жалование! За шесть веков до христианской эры Ксенофан разделался с таким антропоморфизмом бессмертной сатирой, записанной и сохраненной Климентом Александрийским:

«Есть над богами всеми единый Бог, божественнее смертных, Чья форма не похожа на человеческую, как не похожа и его природа; Но смертные напрасно возомнили, что боги им подобно рождены, С человеческими чувствами, и голосом, и членами телесными; Так львы или волы, когда б имели руки и уменье, подобно человеку, Ваять резцом иль кистью отразить их представление о Боге, То львы богам придали б сходство с львами, волы — с волами, Каждый наделил бы божественное формой и натурой, присущей им самим».[284]

И послушайте Вьясу — индийского поэта пантеиста, который, судя по тому, что доказывают ученые и как считает Жаколио, жил приблизительно 15 тысяч лет тому назад — как он рассуждает о Майе, иллюзии чувств:

«Все религиозные догмы служат только затемнению человеческого разума… Поклонение божествам, под аллегориями которых скрыто почитание законов природы, отгоняет истину в пользу самых низких суеверий» («Вьяса Майа»).

Так христианству дано было изобразить для нас Всемогущего Бога по образцу каббалистической абстракции «Ветхого Днями». От старых фресок на потолках соборов: католических молитвенников и других икон и изображений, мы теперь находим Его в изображении поэтической кисти Густава Дорэ. Внушающее Благоговейный страх, непознаваемое величие Того, кого ни один «язычник» не осмелился воспроизвести в конкретной форме, в нашем веке фигурирует в «Иллюстрированной Библии» Дорэ. Попирая облака, плывущие в высоте, оставив тьму и хаос за собою, а землю под ногами, стоит величественный старик; его левая рука придерживает развевающиеся вокруг него одежды, а правая приподнята в повелительном жесте. Он произнес Слово, и из его возвышающейся персоны струится сверкание Света — Шехина. Как поэтический замысел, эта композиция делает честь художнику, но делает ли она честь Богу? Лучше хаос за Ним, чем сама фигура, ибо там, по крайней мере, мы имеем торжественную тайну. Что же касается нас, то мы предпочитаем молчание язычников древности. При наличии таких грубых, антропоморфических и, по нашему мнению, кощунственных изображений Первопричины, кто может удивиться иконографической экстравагантности в изображениях христианского Христа, апостолов и мнимых Святых? У католиков Св. Петр вполне становится привратником Небес и сидит у дверей царствия небесного — в качестве билетера к Троице!

В религиозном столкновении, которое недавно произошло в одной из испано-американских провинций, на телах некоторых убитых были обнаружены паспорта, подписанные епископом епархии и адресованные Св. Петру, приказывающие ему «пропустить предъявителя сего, как истинного сына церкви». Впоследствии было установлено, что эти уникальные документы были выданы католическим прелатом как раз перед тем, как его введенные в заблуждение прихожане пошли в бой по наущению своих священников.

В своем безмерном желании найти доказательства подлинности Нового Завета лучшие люди, наиболее эрудированные ученые, даже среди протестантского духовенства, слишком часто попадают в вызывающие сожаления ловушки. Мы не можем поверить, что такой ученый комментатор как Кэнон Уэсткотт мог остаться в неведении в отношении талмудистских и чисто каббалистических писаний. Как же тогда получается, что мы находим его с такой спокойной уверенностью цитирующим, в качестве «поразительных аналогий к „Евангелию от Иоанна“», отрывки из труда «Священник Гермия», которые представляют собою целые сентенции из каббалистической литературы?