Поповцы, напротив, имели монастыри, скиты, своих священников, свои приходы. Наиболее известные из их крупных центров — Керженец, Стародубье, Ветка, Иргиз и Рогожское кладбище в Москве. Керженец находился в Нижегородской губернии, в густом и непроходимом лесу, где было выстроено около сотни обителей, как мужских, так и женских. В мужских проживали около 700 человек, в женских — около 2000 человек. По всей реке Керженец жили только староверы. И неудивительно, что это очень не нравилось Петру Первому. Начались гонения, которые вынудили керженцев бежать в другие обители — на Ветку или в Сибирь. Другой центр — Стародубье — находился на севере Украины. К XIX веку там существовало три монастыря, 17 церквей, 16 часовен и множество домашних молелен. Третий центр — Ветка — находился в Белоруссии, в районе Гомеля. Пока Ветка находилась под властью польской короны, русское правительство ничего с ней сделать не могло. Но все изменилось, как только эти земли снова отошли к России. В 1735 году на Ветку пришло русское войско под командованием полковника Сытина. «Старообрядцы были захвачены врасплох, никто не мог убежать. Был совершен повальный обыск монастырей, скитов, домов, келий. Все, что найдено, было арестовано и отобрано. Все дома, кельи и другие постройки были сожжены дотла. Сразу не стало ни епископа, ни самой Ветки, — писал Мельников. — В скитах и монастырях Ветки было захвачено около 300 иноков и более 800 инокинь. Их разослали по многочисленным монастырям новообрядческой церкви под строгий надзор: тут их насильно водили в храмы на церковные службы, увещевали принять „православие“, содержали скованными в цепях, посылали на непосильные работы. Всех же жителей Ветки было захвачено сорок тысяч человек — мужчин, женщин и детей. Их сослали в Забайкальский край, в Восточную Сибирь, за семь тысяч километров от Ветки. Они захватили с собою нетленные мощи первых своих четырех священников. Но когда узнало об этом начальство, оно предало эти тела сожжению. Несмотря на то что правительство не дало этим ссыльным никакой помощи, а просто бросило их на голом поле — как хочешь, так и устраивайся, — они вскоре устроились на новом месте неплохо, благодаря своему трудолюбию, и жили довольно обеспеченно». Однако через пять лет на Ветке снова поселились староверы! И бороться с ними пришлось уже Екатерине Второй.
Считается, что во времена Екатерины Второй пришло некоторое послабление и раскольников перестали уничтожать как еретиков. По указу Екатерины из паспортов инакомыслящих была убрана запись «раскольник», вместо этого стали писать «старовер», а для тех староверов, которые «православной церкви не чуждаются и таинства церковные от православных священников приемлют», отменялась двойная подушная подать, креститься им дозволялось и двумя перстами. Но эта незначительная лояльность к исповедующим старую веру держалась недолго. Екатерина решила-таки насадить правильную веру. И послала для этой цели военные отряды. Вновь запылали раскольничьи костры! В среде раскольников на протяжении всего времени гонений вызрела мысль, что кроме обычного крещения водой человек может удостоиться и высшего крещения — огнем, и это последнее огненное крещение открывает ему путь на небеса. Чем не аналогия с тем же самым постулатом катаров? И огненным крещением, которое проповедовал вымаранный из списка великих магистров Ордена тамплиеров Ронселин де Фо? Впрочем, самосожжение было не единственным способом «спастись» от мира антихриста. Таковыми же богоугодными в среде раскольников считались утопление и уморение гладом.
При Николае Первом раскольники снова подверглись гонениям. «„Охранительное“ начало, — пишет В. Сенатов, — тщательно выметало все, что бы так или иначе напоминало о старообрядчестве. Восьмиконечный крест на церковных куполах обязательно сменялся на четырехконечный и вовсе не допускался на вновь строящихся храмах. Старинные иконы, случайно уцелевшие в церквах, сносились на чердаки, в подвалы и заменялись иконами нового письма. Двуперстное сложение на иконах переделывалось в именословное и троеперстное. Старопечатная книга, найденная в избе истого „православного“ ревнителя церкви, являлась „оказательством“ старообрядчества и отбиралась с подпискою „впредь таких книг не приобретать и у себя не держать“. Привычка к двуперстному сложению вела на „увещание“ благочинного, консистории, особой комиссии и часто заканчивалась острогом». Эта политика гонений ничего не дала, точнее — результат был прямо противоположный и даже интересный, потому что в руках раскольников волею судеб оказались старинные церковные книги, которые теперь считались неподобающими, и судьба их была ясна — уничтожение. «Гонения же на старую книгу, — поясняет Сенатов, — способствовали тому, что она из храмов переселилась в частные дома приверженцев старины. Эти последние всякими способами, не щадя ни сил, ни умения, ни средств, старались приобрести гонимые книги, припрятать их и сохранить. И почти вся русская старопечатная и древнеписьменная литература чрезвычайно быстро распространилась среди русского народа, преимущественно среди низших классов его — купечества и крестьянства. Это явление имеет необыкновенно важное значение и может считаться почти единственным в истории… Явились особые торговые люди, которые в Москве и других больших городах покупали новоисправленные книги; развозили их по России и на них выменивали книги старые, а с ними и иконы, подвергшиеся начальственной каре. И духовные власти были довольны, что новые книги вводятся рачительно и приемлются безоговорочно, а настоятели бедствующих монастырей и церквей ликовали, что приятие новых книг учинилось без ущерба для церковной казны. И старообрядец, ведущий торг, многократно был радостен: Господь сподобил его изъять святыню из рук нечестивцев… По старообрядческим актам конца XVII столетия, всего через 20–30 лет после начала „раскола“, можно судить, что уже тогда старообрядцы имели книг множество и грамоту разумели. В XVIII веке, в первой четверти его, старообрядцы даже ощущают недостаток в книгах, особенно учительного и религиозно-бытового характера. Помощь пришла со стороны знаменитого Выговского монастыря, на севере, около Онежского залива Белого моря. Здесь создалась огромная школа специальных переписчиков, писавших особым стилем, известным под именем поморского письма. Здесь изготовлялись книги чрезвычайно быстро и в весьма большом количестве и отсюда развозились по всей России, особенно же по Волге, Дону и Уралу. Эта „переписная мастерская“ заменяла настоящую, хорошо обставленную типографию и выпускала книг более, чем тогдашняя московская патриаршая типография, единственная на всю Россию».
Таковое положение дел не могло нравиться Николаю Первому. И он решил раскольников окончательно истребить. Как человек военный он не собирался с ними договариваться. Если даже «мягкая» Екатерина расправилась с воскресшими поселениями староверов на Ветке, то Николай Первый самым чудовищным образом уничтожил Иргиз. «Высочайшее повеление о сем, — рассказывает Мельников, — последовало в январе 1837 г.: оно было получено саратовским губернатором Степановым и саратовским же архиепископом Иаковом. Степанов не совсем сочувственно относился к этому делу, медлил с исполнением Высочайшего повеления. Иаков же торопил его и не раз присылал к нему по этому случаю своего архимандрита Зосиму. „Посылаю орлиный беспристрастный взгляд на раскольничьи Иргизские монастыри, — писал Иаков Степанову. — У г. Голицына (предшественника Степанова) при орлиных очах недоставало, по-видимому, орлиных когтей. А силы души Вашего превосходительства восхищают меня. Можно надеяться, что при содействии Всевышнего мало останется цыплят в главных гнездах суеверия и разврата. Продолжайте, Ваше превосходительство, что начали. Так идут к звездам“. Только 8 февраля прибыло в монастырь духовное и гражданское начальство, сопровождаемое небольшой военной командой. Настоятелю Корнилию и монашествующей братии предъявлено было Высочайшее повеление — превратить „раскольничий монастырь в единоверческий“. Пока шли переговоры, в монастырь собралось из окрестных поселений до 300 человек старообрядцев. Народ заявил, что он не допустит архимандрита с товарищами его в церковь. Никакие увещания, угрозы не могли подействовать на него. При попытке архимандрита приблизиться к церкви раздался на колокольне набат и крики, точно от воров: „Караул!“ К вечеру начальство возвратилось в город Николаевск. Здесь состоялось совещание, на котором было решено увеличить команду и набрать до двухсот человек понятых из православных. На другой день вся эта команда с начальством подошла к монастырю. Но в нем уже собралось до 500 человек старообрядцев. При первой же попытке войти в церковь „весь этот народ, как один человек, пал на колени, слезно прося оставить им монастырь на прежнем основании“. Стоявшему на коленях народу было прочитано Высочайшее повеление, но оно не возымело никакого действия, народ по-прежнему умолял не трогать их церковь, в которой они молятся за Государя Богу и во всем ему повинуются. Тогда старообрядцам были вычитаны статьи уголовного закона, строго карающие за непослушание царской воле и за бунтовщичество. Народ единогласно заявлял: „Перетерпим всякую казнь, нежели отдадим церковь нашу“. Уездный стряпчий живо, с азартом заявил, что в случае упорства будут привезены пушки и начнут стрелять по толпе: „Государю-императору ничего не стоит, если и сто человек убьют одним выстрелом“. И эти угрозы не помогли. Две недели десятки чиновников и сотни понятых (их добавлено до 400 человек) безуспешно старались привести в исполнение Высочайшее повеление. Преосвященный Иаков потерял уже надежду съездить в монастырь и сказать свое […] и доложил: „Церковь окружена народом, толпа раскольников падает на колени и просит ходатайствовать […] об оставлении им оной, говоря: в храме сем молились предки […] и они желают молиться до конца жизни своей“. Быков сообщил об этом и губернатору Степанову. Губернатор сам прибыл в монастырь ночью 21 февраля, проехав „мимо табора понятых, освещенного огнями, как большой бивуак“. Монастырский двор был наполнен старообрядцами. Губернатор ввел сюда понятых и жандармов и приказал им вытаскивать старообрядцев за ворота монастыря. Началось „мамаево побоище“: понятые жестоко избивали старообрядцев, жестокостью особенно отличались жандармы. По словам самого Степанова, едва начали приводить в исполнение его приказание, как „поднялся величайший шум, вопль, раздался звон колоколов“, на зов которых бежало население из ближайших поселений. Храбрый губернатор испугался последствий своего ночного побоища и приказал всей своей армии отступить от монастыря на версту, к Николаевску, а сам со всем своим штабом уехал в город. На другой день он снова прибыл в монастырь и, не вылезая из саней, кричал старообрядцам: „Вы не повинуетесь государю-императору!“ Толпа в один голос отвечала: „Мы воле государя-императора ни в чем не противимся, только просим ваше превосходительство оставить монастырь сей на прежнем положении“. Степанов пригрозил привести пушки и сбить колокола и уехал в Саратов. Здесь он обратился к губернскому правлению за разрешением непонятного ему юридического казуса: „Мрачное упорство без всяких признаков буйства — что это: ослушание Высочайшей воли или только предварительный приступ к возмущению?“ Правление нашло в действиях бунт, подлежащий военному воздействию. Губернатор после сего потребовал от начальника местного артиллерийского резерва командировать в Николаевск одну батарею; от начальника саратовского гарнизона — отправить туда же роту с офицером. Одновременно он послал в Петербург министру Блудову рапорт о происшедшем с просьбой указаний, что делать дальше. В ожидании ответа он стянул свои войска к монастырю. Министру он писал, что старообрядцы в количестве 500 человек расположились во дворе монастыря и „через тайнство исповеди“ поклялись на смерть не отдавать своего храма. „Толпа эта не имеет ничего наступательного, кроме частной и общей силы тела и духа. В то время как таскали их из монастыря, ни один не тронул понятого: все они стали на колени в несколько колец кругом храма, сцепились руками и ногами и таким образом с трудом поддавались посторонней силе“. Толпа эта решилась умереть на месте без всякой обороны, заслоняя телами своими вход в церковь. Петербургские распоряжения пришли в Саратов лишь 3 марта: приказано монастырь взять, во что бы то ни стало. Губернатор сделал последние распоряжения на месте: он приказал отправить в монастырь еще 30 казаков, снабдив их „двойным количеством нагаек“, затем командировал туда […] четыре пожарные трубы с брандмейстером и соответствующим числом прислуги, так как получил сообщение, что старообрядцы будто бы хотят сжечь Николаевск и монастырь. Сам губернатор явился в Николаевск 12 марта, все военные силы с их начальниками были уже на месте, а также и все командированные чиновники. Стянули к монастырю огромное количество понятых православного исповедания. Сначала было предложено старообрядцам сдать монастырь добровольно, потом пошли угрозы. Но эти попытки не имели успеха: 482 человека мужчин и 617 женщин решили защищать свою святыню до смерти. Тогда губернатор созвал „военный совет“, на котором решено было действовать нагайками казаков, прикладами солдат и пожарными трубами. 13 марта „полчище“ подступило к монастырю. „Вокруг храма в несколько рядов лежал народ, крепко сцепляясь друг с другом. Растащить их не было возможности. Гарцевавший впереди военного отряда губернатор скомандовал: „Пли!“ — и началась стрельба холостыми снарядами. В то же время начали качать из труб воду на лежавших старообрядцев. Казаки ударили в нагайки, пехота начала действовать прикладами по неподвижно лежавшим защитникам монастыря. Гул выстрелов, вопли и стоны избиваемых смешались в одном хаосе, который способен был нагнать панический страх на самого храброго человека. Понятые и солдаты бросились на смутившихся и растерявшихся старообрядцев и начали их вязать и вытаскивать из монастыря. В течение целых двух часов безостановочно шла работа, пока все 1099 человек не были удалены за ограду. Губернатор тотчас же послал экипаж в Николаевск за духовенством“. Прибыл вышеупомянутый архимандрит Зосима и николаевский благочинный протоиерей Олпидимский. Последний предоставил следующий рапорт преосвященному Иакову: „Подъезжая к воротам монастыря, мы увидели множество народа обоего пола, лежащего связанными. Въехав внутрь оного, увидели по всему двору текущую воду и множество крови, ибо насосами разливали народ, а на лошадях разбивали оный в кровь; оттого вода и кровь омыли монастырскую площадь. У церкви губернатор встретил нас таким приветствием: „Ну, господа отцы, извольте подбирать, что видите“. Затем в церкви, по сбитии замков, освящена вода и все оное окроплено. Между тем, пока служен был молебен, воинство и понятые разбойнически в присутствии губернатора грабили имущество монастырское. Окна, двери, полы, погреба, подвалы, кладовые, сундуки, шкафы — словом, все как бы от ужасного землетрясения разрушилось. Хлеб, кроме трех амбаров, которые остались неразломанными, рыба, масло, овощи, одежда, плуги, сани, колеса, телеги и всякая домашняя рухлядь — все как бы огнем пожжено. Словом, монастырь сей оставлен в самом жалком положении“. Далее о. благочинный сообщает своему архипастырю некоторые подробности об избиении беззащитных старообрядцев: конные войска „мяли лошадьми лежавших, а пехота так усердно действовала ружейными прикладами, что изломано было ружейных лож несколько десятков“. Церковная паперть и около оной место, где лежали избитые старообрядцы, обагрены были оных кровью. Чтобы увеличить их мучения, их при сильном морозе обливали из пожарных труб водою. Николаевский протоиерей восклицает в ужасе: „Какое произошло смятение, вопль, убийственные кровавые раны между безоружными старообрядцами, в особенности между женским полом и малолетними детьми, — того описать невозможно!“ Но этим еще николаевское торжество православия не закончилось. Был еще суд над „бунтовщиками“. Военносудная комиссия приговорила: 11 человек наказать кнутом и сослать в каторжные работы; 326 человек и настоятеля Корнилия наказать плетьми и сослать на поселение; 16 человек по старости лет без телесного наказания сослать в Сибирь».
