Последнее желание, которое остается у человека, — желание просветления. И конечно, из-за того, что это желание последнее, оно становится очень сильным. Все энергии, которые питали раньше другие желания: власти, денег, престижа и так далее, — концентрируются в одном желании — желании просветления. Оно порабощает человека больше, чем любое другое желание, потому что все остальные желания проявляются по отдельности. Желаний миллионы, и ваша энергия рассеивается. Но в желание просветления вы вкладываете всю энергию. Это самая толстая и крепкая цепь, которая удерживает вас в тюрьме. И она рвется последней.
Это желание очень глубоко в нем укоренилось. Он достиг того этапа, когда остается всего одно желание, и это огромное достижение, великое свершение. И имейте в виду, прийти к одному-единственному желанию — это не обычное суетное достижение; это действительно великое свершение. Опасно то, что это желание в определенном смысле очень сильно. С другой стороны, поскольку оно единственное и поскольку прежде вам удавалось отказаться от стольких желаний, вы можете отказаться и от него. Но Сомендра попал в ловушку из-за желания стать просветленным.
Я питаю к нему очень глубокие чувства, потому что он принадлежит к числу тех немногих саньясинов, которые подошли к высшему достижению очень близко. Я надеюсь, что вскоре он осознает свою ошибку.
Твой вопрос говорит кое-что и о тебе самой. На самом деле он не о Сомендре — Сомендра служит лишь предлогом. Формулировка твоего вопроса свидетельствует о некоторых твоих особенностях.
Ты говоришь: «Ошо, ты все время нам говоришь, что мы просветленные, и от нас требуется всего лишь это осознать. Так что плохого в том, что Сомендра объявил себя просветленным и оставил саньясу?»
В тебе тоже присутствуют оба этих желания: объявить себя просветленной и оставить саньясу. Используя в качестве предлога Сомендру, ты пытаешься защитить то, что скрыто в твоем подсознании, Осознай это. В том, чтобы быть просветленным, нет ничего дурного, но Сомендра еще не просветленный — я знаю его гораздо лучше, чем он сам себя. Нет ничего плохого и в том, чтобы отказаться от саньясы: многие отказываются от нее, и меня это совсем не беспокоит. Но Сомендра мне небезразличен, потому что он был в двух шагах от просветления. Ему оставалось взобраться всего лишь на одну ступень… но он отбросил лестницу.
Кому какое дело, если от путешествия отказывается человек, который еще даже не отправился в путь? Он еще даже не вышел на дороту и вот уже отказывается идти. На самом деле ему не от чего отказываться, поскольку он еще ничего не обрел Но Сомендра обрел нечто драгоценное. А ведь отказаться от саньясы означает не просто отказаться от саньясы, но и порвать связь со мной, Но все, что с ним произошло, случилось как раз из-за нашей с ним связи. Я до сих пор остаюсь на связи, но с его стороны связь нарушилась.
Это похоже на телефонный разговор: вы все хорошо слышите, но на другом конце линии возникла какая-то неполадка, и человек вас не слышит. Общение становится невозможным.
Именно это и произошло: с моей стороны все четко слышно, все осталось прежним — та же любовь, даже немного больше, если это немного больше вообще возможно. Но на том конце линии повесили трубку. Он скоро поймет это и убедится, что лишь навредил себе. Однако порой такие вещи происходят: бессознательно, не подозревая об этом, человек может стать жертвой какого-нибудь глубоко укоренившегося желания. А желание просветления присуще каждому.
Просветление означает, что вы начинаете все осознавать, но еще не полностью. Да, осознание иногда посещает вас, доносится до вас, как ветерок. В это время человека можно одурачить и обмануть, ведь осознанность еще не стала его состоянием. Если бы он перешел в это состояние, он бы не беспокоился, чтобы заявлять об этом во всеуслышание или добиваться признания. Для этого существую я, вам самим не нужно объявлять об этом.
И бросить саньясу после просветления невозможно — вы почувствуете такую благодарность, что столь неблагодарный поступок покажется вам немыслимым.
Второй вопрос
Ошо,
Ты говоришь, что хочешь показать Индии любовь, однако большинство приезжающих сюда индийцев видят в любви лишь похоть. Что с этим делать?
Ум Индии — один из наиболее древних в мире умов, поэтому у него есть свои проблемы. У ребенка проблем нет — им еще предстоит появиться, — но у старика за плечами большой жизненный опыт, который с каждым днем становился все больше и больше. Жизненный опыт продолжает накапливаться. Старик несет с собой тысячу и одну неудачу, навязчивые мысли, кошмары и неизжитые переживания, которые ждут своего часа…
Индия — одна из наиболее древних стран. По сравнению с Индией Америка пока находится в младенчестве. Даже ортодоксальные историки полагают, что Индия прожила без единой революции по крайней мере десять тысяч лет. Революция означает разрушение старого порядка и начало нового, который совершенно не похож на старый.
Однажды я спросил муллу Насреддина:
— У тебя такой красивый новый зонтик. Когда ты его купил?
Он ответил:
— Ошо! Это чудо, он совсем не новый, ему не меньше тридцати лет.
— Тридцать лет!? Он выглядит таким новым, как будто еще ни разу не побывал под дождем! — сказал я.
— Ему лет тридцать, но я обменивал его на другие зонтики по крайней мере сто раз. На днях в храме это случилось снова!
Когда буквально вчера вы обменяли свой зонтик на чужой, и все еще продолжаете называть его старым, купленным тридцать лет назад, — это одно. Но Индия не меняла зонтика на протяжении десяти тысяч лет — и это еще по оценкам ортодоксальных, очень консервативных историков. Если послушать индуистских шовинистов, то окажется, что Индии по крайней мере девяносто тысяч лет. Таковы расчеты Локманья Тилака — он тоже жил в Пуне. Девяносто тысяч лет. Но не важно, сколько времени прошло с тех пор: десять или девяносто тысяч лет. Важно, что за плечами у Индии огромное прошлое, которое ни разу не прерывалось революцией; оно все еще продолжается.
Все это время индийцы жили под тяжелым гнетом. С исторической точки зрения, хорошо известны как минимум последние двадцать пять столетий. События более далекого прошлого выглядят несколько смутно. Но последние двадцать пять столетий, прошедшие после рождения Махавиры и Гаутамы Будды, известны очень хорошо. Ни одна другая страна, ни одна другая культура, ни один народ за эти двадцать пять веков не проникся таким отрицанием жизни. Сердце Индии поразил странный неизлечимый недуг, нечто вроде рака. Индийцы стали одержимы мыслью о том, что отрицание жизни помогает достичь освобождения или приблизиться к богу. То есть вам придется отречься от жизни, как будто бог — ее противник.
Это самая большая глупость, которую только может совершить страна. С одной стороны, люди говорят: «Бог создал жизнь, бог сотворил существование, бог сотворил нас — бог сотворил все сущее», а с другой стороны, те же самые люди безо всякой логики настаивают: «Если вы хотите приблизиться к богу, вам придется отречься от созданного им мира».
Равным образом можно сказать, что, если вы хотите полюбить Рабиндраната Тагора, вам придется возненавидеть его поэзию, или, если вы хотите полюбить Пикассо, вам придется уничтожить его картины. Если бог — это творец, если бог — это поэт, музыкант, танцор, тогда все существование — это его танец, его картина, его музыка, его поэзия, его песня. Все это существование представляет собой Шримад Бхагавадгиту, Песню бога. Если вы хотите приблизиться к богу, вам придется приблизиться к существованию.
Однако Индия жила с отрицанием жизни. Почему же оно так привлекло индийцев? Отрицание всегда апеллирует к эго. Эго живет в окружении отрицаний: нет, нет, нет. Оно живет в лесу отрицаний. Когда вы начинаете говорить жизни «да», эго начинает умирать естественной, очень легкой смертью; его не требуется убивать. «Да» — это смерть эго.
Индийский ум стал эгоистично относиться к своей святости, духовности, религиозности и древнему наследию. И чем более эгоистичным он становился, тем больше ему приходилось жить, руководствуясь отрицаниями, и кормить ими свое эго.
В Индии человека считают святым в той мере, в которой он отвергает предметы обихода и все окружающее. Он отказывает себе в пище, он отказывает себе в жилище, он отказывает себе во всех удобствах, он отказывает себе даже в одежде. Он отказывает себе во всем, что позволяет его человеческой природе удобно себя чувствовать, — и тогда он считается великим святым, махатмой.
Поэтому я кажусь почти грешником, это естественное заключение. Если отрицание жизни означает святость, то я, конечно, не святой. Я говорю жизни «да», говорю «да» всем ее радостям, всем ее красотам, всему ее великолепию. Я говорю «да» от всего сердца, полностью. Я готов к тому, что меня станут называть грешником, но я не готов отречься от жизни.
