Иногда эта мечта превращается в настоящую манию: я закрываю глаза, и вижу заветные звезды; я сплю, и мне снится небо, полное огней; я сижу, оцепенев, в тот момент, как зверь бушует в квартире, а в голове крутится мысль, что сейчас, именно в это самое время, за окном (которого нет в моей комнате, но которое вполне могло бы быть) блистает она, моя звезда, третья из пяти в созвездии, ярче всех и зовёт меня насладится вместе с ней ночной прохладой и тишиной, посмотреть сверху на костры спящего города.
Я словно слепец, которому говорят, как прекрасна радуга и бесконечная даль океана. Я будто безногий, мечтающий промчаться по насыщенной утренней росой траве и тёплому песчаному пляжу. Я словно я, никогда не знавший звёздного неба, только оттого, что звёзды рождаются ночью. Всех нас мечта манит своей недоступностью, всем нам хочется жить, в то время как мы почти мертвы…
Если задуматься, то я даже не смогу точно сказать, когда мне пришло в голову, что со всем этим, то есть с такой жизнью, жизнью вообще, пора завязывать. Может быть, эта мысль зрела внутри меня очень долго, пока окончательно не сформировалась и, добравшись до разума, наконец, не превратилась в решимость действовать. А может, возникла в один момент, немножко удивив своей разумностью. Но, скорее всего, такой конкретной мысли и вовсе не существовало. Хотя, может быть, я просто не помню, чтобы в голове звучало: «Всё, хватит! Пора с этим кончать!». Нет, наверняка такого не было. Мысль, скорей, не была мыслью вовсе, а суммой каких-то ощущений и событий.
Например, когда я с утра стоял на балконе, сразу после ухода зверя, и курил, мне вдруг захотелось выбросить почти докуренную сигарету. Сильный холодный ветер и иголки дождя были готовы принять её. Я протянул руку вперед, взяв окурок большим и средним пальцами, и так, замерев на секунду, ни о чём не думая, вдруг с силой швырнул окурок по ветру. Порыв подхватил его и долго-долго терзал, швыряя из стороны в сторону, не давая упасть. Сигарета, безвольная и побитая ветром, словно и не могла достигнуть земли, но всё же она исчезла в мокрой от дождя траве. Сразу, как сигарета достигла земли, её жизнь оборвалась – уголёк погас.
Глядя, как ветер мучает окурок, маленький, бессильный что-либо изменить, я думал о себе, о том, как живу, о том, чего хочу… И никак не мог отделаться от мысли, что та, исчезнувшая у самой земли сигарета – есть я. Я точно так же обречён, пока не погасну, подчиняться каким-то ограничениям, каким-то правилам, установленным тьмой. Стоя на балконе, я захотел, чтобы и мой уголёк исчез, только лишь коснувшись почвы.
Или когда я только-только проснулся в объятиях моей берёзы, достал из сумки пачку сигарет, а в ней оказалась всего одна, последняя штука. Я, не задумываясь, закурил её.
Юрка улетел неделю назад в Церн в Швейцарию, и его не будет ещё около двух месяцев. Лена приходила ко мне вчера, и мы, как обычно, сами не заметили переход от разговора к сексу, а, значит, ей звонить без толку – все равно телефон не ответит.
Вот так, без сигарет, без единственных в моей жизни людей, мне вдруг стало пусто и желание погаснуть стало еще сильней.
Вообще-то, чтобы уйти из жизни, как таковых причин у меня не было. Что заставило меня сделать это? Сам не знаю. Просто в какой-то момент я понял – моя жизнь такой, какая есть, будет всегда. Изо дня в день… Изо дня в день я буду приходить к моей берёзе, чтобы почувствовать, как она дышит и погрузиться в её дыхание. Буду изредка общаться с двумя близкими для меня людьми, с одной из них периодически заниматься сексом, не любя.
Это ощущение, это понимание было просто невозможно заглушить. Оно твердило мне, что всё из моей жизни взято, осталось только действовать по установленному алгоритму, навсегда оставаясь на месте.
Когда я принял решение, что покончу с собой, у меня внутри всё осталось по-прежнему. Всё как было лежало на своих полочках. Я даже не почувствовал, что скоро умру. Для меня это больше походило на увольнение с опостылевшей работы – и работа, вроде, непыльная, и начальник – человек хороший, и коллеги ничего, но всё же… Хочется уйти. Потому что всему, чему только можно было здесь научиться – я научился. Осталось только повторять выученные до бездумья действия, переставляя с места на место пустые коробки, переливая из банки в банку воздух.
Я и не собирался умирать, я всего лишь решил уволиться из жизни, потому что смерть – это хоть какое-то, но движение.
Я уже давно знал, что дверца на крышу никогда не запирается. Специально узнавал: ведь крыша – это такой же неотъемлемый атрибут мечты, как и само звёздное небо. Я тысячу раз залезал на крышу моего девятиэтажного дома, садился в тени вентиляционной трубы, прислонясь к её холодному кирпичному брюху, открывал взятое с собой пиво и, прихлёбывая из банки, представлял, закрыв глаза, что мне доступна простыня звезд.
Для меня крыша, наверное, то же, что и умение уплетать рис палочками для мечтающего побывать в Японии. Крыша моего девятиэтажного дома – это ручка двери, ведущей к мечте.
Как обычно, дверца, легко поддавшись, громко и пронзительно пискнула на весь подъезд, ябедничая, что её потревожили. Ещё несколько железных ступеней лестницы – и я стою в пыльном, грязнющем, заваленном пустыми бутылками и бычками помещении наедине с механизмом, тягающим кабину лифта. Затхло, грязно, воняет ржавчиной и мазутом… Я поспешил преодолеть ещё одну маленькую (всего в пять ступенек) лесенку, чтобы поскорей убраться от недовольного взгляда лифтовой махины.
День пасмурный – всё небо затянуто тучами, холодный ветер, ощущение размешанного в воздухе дождя. Надеюсь, успею опередить первые капли. Тем более, что до заката осталось совсем немного, буквально минут десять-пятнадцать. Конечно, увидеть закат в такую погоду не получится. Но для меня это не беда – я научился чувствовать, когда солнце уходит освещать другую часть земли. Это умение выработалось годами ужаса и благоговения перед тьмой. Просто чувствую, что пора закрываться на все замки, спасаясь от не прошенных ночных гостей.
Почему я увольняюсь именно на закате? Не имею ни малейшего понятия. Просто знание, когда это должно произойти, лежало у меня в голове. Я лишь подошёл и взял его, точно так же, как и знание, с какой стороны дома произойдет встреча с землей.
Мой балкон выходит на детский садик, а, точнее, на его тыльную сторону, на его зад, если так можно выразиться. Сетчатый забор, уберегающий малышей от большого и страшного мира, много громоздких деревьев и тропа, вытоптанная живущими в соседних домах людьми – вот и всё, что я могу видеть со своего балкона на пятом этаже.
С самого «ранья», часиков в полседьмого-семь, когда я выкуриваю свою первую за пределами комнаты-крепости сигарету с кофейком, и вечером, до заката, я всегда вижу одно и то же – унылые, ели переставляющие ноги люди, ползущие с работы или на работу.
Из года в год я смотрю со своего пятого этажа на всегда одинаково уставших, опустошенных скукой и однообразием людей. Как они нехотя куда-то идут: бабки с кошёлками, мамаши с сонными детьми, обшарпанные мужики.
Хуже всего то, что, если бы я прошёлся по этой самой тропинке, вяло текущей между торцом дома и детского сада, бьюсь об заклад, для того, кто смотрит сверху, ничем бы не отличался от этих усталых, измученных, серых людей. Я смог бы влиться в их жиденький поток, как родной.
Именно поэтому я и решил погасить свой уголек об эту тропу-безысходность, чтобы хоть как-то оживить её вялость. Вот до чего докатился – буду разукрашивать жизнь людей своей смертью. Чем не новости? Абсурд…
Оставалось минут пять. Я открыл банку пива, последнюю. Не в том смысле, что она осталось всего одна, а в том, что это банка последняя для меня.
Сидя, как обычно, опершись о вентиляционную трубу, я решил помечтать о звёздном небе. Всё было как всегда – разве что с той разницей, что обратно я спустился не по лестнице, забрав с собой пустую банку, а только лишь, сделав последний глоток, кинул банку здесь же, встал и в несколько шагов достигнув края, сиганул вниз…
Стоп-уголек, СТОП…
Погасни, ведь все равно придёт ночь…
Открыть глаза получилось не сразу. Сначала пришлось немного потерпеть неясно откуда взявшийся свет, назойливо стремящийся пробраться сквозь сомкнутые веки.
Я сидел на стуле. Конечно же, я не мог этого видеть, но ощущал вполне внятно, что сижу, что на стуле со спинкой, что босые ноги опираются на холодный пол, и еще… Что у меня ничего не болит, что могу шевелить руками-ногами, и что в голове прозрачно, словно в хрустальном бокале. Всё это я мог ощущать. Хотя к перечисленному можно было добавить раздражение на противный свет и тяжёлые веки.
Но, в конце концов, я-таки сумел их разлепить.
Так и есть! Я сидел в полуметре от самого обычного офисного стола, на котором стояла пепельница, настольная лампа, направленная мне в лицо, и лежала самая обычная авторучка.
