Отблески свечи буквально отскакивали от водной глади — подземная лимфа не пропускала света, зажженного человеком. Между гладкими стенами и мертвой поверхностью воды пролегла узкая полоска серого песка; пройти по такому берегу мог только смельчак, способный сохранить равновесие, даже когда на него давят сразу и снизу и сверху — снизу непроницаемая водная гладь, сверху устрашающе низкий свод.
Неожиданно я осознал, что мертвенная гладь озера неумолимо притягивает меня к себе, словно я стою перед дверью в таинственный мир, где меня ожидают и вечное наслаждение, и неизбывный ужас. В этом мире царствовала бесконечная метаморфоза, и я, испытывая сильнейшее искушение узреть изменчивый облик духовной красоты, мелькнувший передо мной в толще вод, шагнул вперед…
Мари Сели удержала меня. Как всегда невозмутимая и спокойная, она стояла, одной рукой прижимая к себе корзинку, а в другой держа свечу. Она пришла помолиться на берегу озера и теперь ждала, когда я наконец оставлю ее одну.
Потоптавшись, я поднялся на пару ступенек.
— Я подожду вас наверху лестницы.
Она кивнула. Поднимаясь, я видел, как она, опустившись на колени, закрепляет в растрескавшемся камне свечу.
Мне не пришлось долго ждать. С прежним отрешенным выражением лица она довольно быстро поднялась с колен — молитва ее оказалась короткой.
Мы выбрались из склепа, и сторож дрожащими руками запер за нами дверь. Тревожно озираясь по сторонам, он без устали повторял:
— Бояться тут нечего. Ночью сюда еще никто и никогда не приходил.
Впрочем, все поведение его свидетельствовало об обратном. Когда наконец голос его смолк, мы неожиданно заметили монаха, недвижно стоявшего среди колонн. Лицо его, словно высеченное из камня, было повернуто в нашу сторону, а глаза устремлены прямо на меня.
Я вопросительно посмотрел на Антареса Либона — он также увидел монаха и в страхе прошептал:
— О Господи! Раньше его тут не было! Это кто-то из членов капитула!
И резким движением вытолкнул нас за дверь.
Площадь перед собором Сен-Сернен была пуста. Я спросил у Мари Сели, куда она пойдет, и та ответила, что давно уже хотела вернуться к себе в деревню. Неопределенно махнув рукой, она дала понять, что, в сущности, сейчас ей все равно, куда идти, и засеменила в сторону улицы Тор.
С того дня чума, словно по велению Всевышнего, пошла на убыль, и эпидемия завершилась на удивление быстро. Признаюсь честно, я не знал, следовало ли усматривать в этом чудо, или же просто в природе все шло своим чередом.
Зная точно, что чудесная молитва ее не спасет, Марианна Рузье встречала смерть без страха и волнения. Пораженная болезнью еще до того, как голос отдал приказ Мари Сели, она воспринимала свою смерть совершенно естественно. К моему великому изумлению, когда кюре из церкви Дальбад пришел к ней со Святыми Дарами, она не захотела исповедаться. Девицам, занимавшимся проституцией, Церковь запрещала посещать мессы и другие религиозные таинства, и Марианна Рузье в конце концов сама отвергла религию — так же, как религия отвергла ее.
Я столкнулся со священником, когда тот уже уходил.
— Моя сестра ждет вас, — сказала мне Онорина Рузье. — Ей надо с вами поговорить.
Марианна Рузье лежала в крохотной мансарде под самой крышей. Суровое выражение лица не смягчилось даже при моем появлении. Едва я переступил порог, как она принялась рассказывать, словно боялась, что смерть помешает ей выговориться.
— Я подумала, вам, наверное, обо всем известно, ведь все случилось благодаря вам. Вы ведь даже не удивились, когда Мари Сели стала вроде как святой. Но в таких домах, как этот, святых не бывает, в них есть только несчастные девицы, которых приговаривают к наказанию кнутом, если они решат прогуляться по улицам, а в некоторых городах еще и клеймят каленым железом. Священники отказывают им в отпущении, а кое-где даже обрекают на смерть, если они переступают порог церкви. Святых нет, есть только несчастные создания, и их ждет ад, вечное проклятие, и все эти муки только за то, что они своим телом дарят радость мужчинам. Я могу так говорить, потому что уже ничего не боюсь. Я всегда знала, что Бога нет. Если бы был хоть какой-нибудь бог, он бы не допустил торжества несправедливости. Но тогда кто же есть? Бога нет, но необъяснимые явления остаются. Вот послушайте… Бордель, который я содержала в Памье, достался мне от матери. А та в свою очередь получила его от моей бабушки. И ни одна из них не верила в Бога по причине творившегося вокруг зла. Бордель назывался «Красный фонарь», такие есть в любом городе. Мне кажется, в прежние времена бабушка изгоняла из него верующих женщин — считала, что они могут сговориться с дурными людьми, обрекающими публичных женщин на пытки и смерть. И вот что случилось с моей бабушкой.
Однажды ночью кто-то постучался к ней в дверь. Час был поздний, а после полуночи принимать посетителей запрещалось. Но бабушка открыла — из жалости, так как человек сказал, что смертельно устал. Действительно, лошадь его была в мыле. У чужестранца была длинная борода, а на груди крест. Кажется, он еще и отличался редкостной красотой. «Вы были обязаны мне открыть, ибо я принадлежу к славному ордену госпитальеров», — с громким хохотом заявил он. Бабушка быстро поняла, что перед ней сумасшедший. Но не могла не впустить безумца, заявившегося к ней посреди ночи. Гость сказал, что уже три недели не слезал с коня, не ел и не пил. Он в самом деле был очень усталый, и в тот же вечер умер.
— Вы сказали, он был из ордена госпитальеров? — уточнил я.
— Вроде да. Умирая, он в знак благодарности сделал бабушке подарок — оставил ей некий предмет, обладавший, по его словам, огромной ценностью, поэтому он носил его на груди.
— Известно ли вам имя этого рыцаря? — спросил я. — Не звали ли его, случаем, Антуан де Кассаньявер?
— Не знаю. Предмет имел форму чаши, выточенной из огромного изумруда, и бабушка подумала, что его можно дорого продать. Но сначала она решила помыть чашу, так как на донышке была грязь, напоминавшая засохшую кровь. А когда вошла в неосвещенную комнату, где оставила чашу, то увидела, что чаша источает сияние, и лицезрение этого дивного сияния наполнило ее душу неведомой сладостью.
Сердце мое заколотилось в груди. Черты лица Марианны Рузье смягчились, и она умолкла.
— А дальше?
— Она не стала мыть чашу, а накрыла ее и оставила под самой крышей, в тесной комнатушке, куда обычно никто не заходил, в маленькой мансарде, очень похожей на эту. Она вынесла оттуда все вещи, оставив только столик с чашей. Время от времени она в одиночестве заглядывала туда и любовалась чудесной реликвией. А дальше случилось вот что. Однажды в ту комнату вошла одна из женщин, что работала у бабушки. Занавески на окнах были задернуты, в каморке царил полумрак, а чаша с остатками засохшей крови источала свет. Особенно ярко светилась кровь. Женщина заплакала, с плачем спустилась вниз и несколько дней подряд провела в молитвах. Потом отказалась заниматься своим ремеслом, ушла из дома и, как говорят, вступила в монастырь. Бабушка никому не давала ключ от той комнаты, но время от времени какой-нибудь девице все же удавалось проникнуть туда. Она смотрела на чудесное сияние, исходившее от чаши, терзалась угрызениями совести, молилась и, порвав со своим прошлым, обращалась к Богу.
— Но чаша, что стало с чашей?
— Не торопитесь. Бабушка завещала чашу моей матери, и та не стала ничего менять — постоянно находились женщины, которые при виде загадочного свечения начинали молиться, а потом уходили в монастырь. После смерти матери чашу унаследовала я.
— Так где же она? Что вы с ней сделали?
— Не торопитесь. Я тоже не хотела ничего менять и поступила по примеру бабушки и матери — оставила чашу на прежнем месте. Но сама никогда не смотрела на нее, наоборот, накрыла ее плотной тканью, чтобы никогда ее не видеть. Я не хотела молиться Богу. Не хотела, чтобы дурные люди считали меня своей. Эти люди были безжалостны к своим ближним, они строили огромные каменные соборы, где не было места для падших женщин, то есть для тех, кто несчастнее всех на свете.
— А когда вам пришлось покинуть Памье?
— Консулы дали нам на сборы всего несколько часов. Наверное, они хотели послать нас на смерть. Я отдала Мари Сели ключ от маленькой комната под крышей и велела взять реликвию, сокрытую под куском ткани. Мне надо было позаботиться о других вещах. Мы уехали. Мари Сели сказала, что положила чашу к себе в корзину. А потом я услышала, как она говорит: «Не могу понять, что со мной случилось. Я очень изменилась. Вдруг ни с того ни с сего вспомнила все молитвы, которые учила когда-то очень давно. Но эти молитвы не подходят. И пока мы шли, я сочинила новые». Мари Сели сочинила молитву! Вы не представляете, какой она была прежде и что означает сама мысль сочинить молитву для такого создания, как она! Мари Сели была простой крестьянкой, родом из глухой деревни, затерянной в Пиренеях; кажется, ее деревушка зовется Казариль. Моя мать взяла ее к себе из жалости. В тот день, когда нас выгнали из Памье, мы расположились на ночлег в просторном амбаре в деревне Венерк. Посреди ночи я проснулась. И знаете, что я увидела? Мари Сели стояла на коленях, повернувшись лицом к стене и молилась перед своей корзиной!
