Кьеркегор выделил едва ли не самую суть Иисусовых притч. Это не просто занятная сказочка, не «завлекалочка» для слушателей, не художественное переложение богословской истины. Притчи — это метафоры земной жизни Иисуса. Он — пастырь, покинувший надежный кров и вышедший в опасную ночную тьму. Он собирал за своим столом мытарей, преступников, блудниц. Он пришел к больным, а не к здоровым, к грешникам, а не к праведникам. К предавшим Его — ученикам, бросившим Его в час величайшей нужды, — Он отнесся, как любящий, истомившийся по ответной любви Отец.
* * *
Исписав тысячу страниц «Церковной догматики», богослов Карл Барт пришел к простейшему определению Бога: «Тот, Кто любит».
Недавно я беседовал с другом–священником, который измучился с дочерью–подростком. Он знал, что пятнадцатилетняя девочка уже принимает противозачаточные средства. Она не всегда приходила домой ночевать. Родители тщетно перепробовали различные формы воздействия. Дочь продолжала лгать и во всем винила родителей: «Вы довели меня своими придирками!»
Священник делился со мной своими переживаниями: «Помню, как я стоял в гостиной перед большим окном и, глядя в темноту, дожидался ее возвращения. Я был полон гнева. Мне хотелось уподобиться отцу из притчи о блудном сыне, но я готов был возненавидеть свою дочь за то, что она причиняет нам такую боль. С другой стороны, я понимал, что худшее зло она причиняет самой себе. Тут–то до меня и дошли стихи ветхозаветных пророков о Божьем гневе — Израиль причинял Ему боль, и Господь возопил в муках.
Когда в ту ночь — скорее, под утро — дочка вернулась домой, мне больше всего хотелось прижать ее к груди, излить на нее свою любовь, объяснить ей, что я желаю для нее всего самого лучшего. Я чувствовал себя бессильным, исстрадавшимся по любви отцом».
И теперь, когда я думаю о Боге, мне видится истомившийся по любви отец, а не суровый монарх, каким я представлял его в детстве. Я вспоминаю своего друга, вижу, как он стоит у окна, напряженно всматриваясь в темноту. Я вспоминаю рассказ Иисуса об отце — обиженном, исстрадавшемся, но по–прежнему ждущем, мечтающем обнять блудного сына, простить и начать все сначала. Я вспоминаю радость отца: «Сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
Есть чудная строка в «Реквиеме» Моцарта, которая стала частью моей личной молитвы. И я повторяю ее со все большей верой: «Вспомяни, Иисус милосердный, что Ты предпринял Свой подвиг ради меня». Я знаю, Он помнит.
5. Алогичность благодати
Не будь этой точки, точки недвижной
Не было б танца, а танец — все.
Т. С. Элиот
Когда в журнале «Христианство сегодня» вышла моя статья «Неправильная математика Евангелия», я имел возможность убедиться, что сатира отнюдь не всякому по вкусу. Казалось, письма читателей вот–вот самовозгорятся в моем почтовом ящике. «Филип Янси, ты не ходишь в Боге! — писал мне один разъяренный читатель. — Твоя статья — кощунство!» Другой читатель решительно осуждал мою «антихристианскую интеллигентскую философию». Третий и вовсе заклеймил статью «сатанинской». «У вас что, не хватает в журнале редакторов, чтобы отсеять подобный бред недоучки?» — вопрошал он.
Поскольку я не привык числиться кощунником, антихристианином и сатанистом, я сел и хорошенько, с должным смирением, подумал над своей статьей. В чем дело? Я разобрал четыре притчи, по одной из каждого Евангелия, и — как мне казалось, достаточно остроумно — указал на их нелогичность.
Лука приводит притчу о пастухе, который бросил стадо из девяносто девяти овец и пошел среди ночи искать одну, потерянную. Конечно, это великодушный поступок. Но задумайтесь над логикой. По словам Иисуса, пастух оставил стадо «в пустыне», то есть во власти волков, грабителей и первобытного инстинкта, который может подтолкнуть всю отару к бегству. Что же он скажет, если, вернувшись с больной овцой на плечах, обнаружит, что сбежало еще двадцать три?!
В Евангелии от Иоанна Мария берет фунт драгоценного мира, ценой в годичный заработок, и выливает его на ноги Иисуса. Что за расточительность! Иуда тут же указал на нелепость ее поступка: благоуханную жидкость, которая рекой потекла по грязному полу, можно было продать, а вырученные деньги раздать бедным.
Третий эпизод такого рода я нашел у Марка. При виде вдовы, опустившей в храмовую кружку два медяка, Иисус попрекает богатых и щедрых дарителей: «Истинно говорю вам, эта бедная вдова больше отдала, чем все прочие». Надеюсь, Он говорил не слишком громко и не отпугнул главных спонсоров.
Мне редко доводилось слышать проповеди на тему четвертого сюжета — притчи из Евангелия от Матфея — и на то имеется весомая причина. Иисус рассказывает о землевладельце, который нанял работников собирать урожай. Одни приступили к работе на рассвете, другие — во время утреннего перерыва, третьи — после обеда, четвертые — после полдника, а последние — всего за час до окончания рабочего дня. И никто не жаловался, до тех пор пока ударники, двенадцать часов гнувшие спину под палящим солнцем, не обнаружили, что выскочки, которые отработали всего час и даже не вспотели, получат в точности такую же плату. Решение хозяина противоречило всем понятиям о мотивации труда и справедливой оплате. Попросту говоря, это — экономическая ошибка.
Однако благодаря этой статье я усвоил не только полезный урок о приемлемости и неприемлемости сатиры — я кое–что узнал о благодати. Возможно, не следовало мне называть евангельскую математику «неправильной», но благодать и впрямь отдает нелогичностью и даже несправедливостью. С какой стати гроши бедной вдовы ценятся выше миллионов богатого жертвователя? Почему хозяин вздумал заплатить опоздавшим лентяям столько же, сколько надежным и верным помощникам?
* * *
Вскоре после того, как была опубликована злосчастная статья, я побывал на пьесе «Амадео» (это имя на латыни означает «Возлюбленный Богом»). Герой драмы, композитор XVIII века, пытается постичь Божий замысел. Благочестивый Антонио Сальери искренне желает создать бессмертную музыку, прославляющую Бога, но ему не хватает таланта. Он не может смириться с тем, что Господь ниспослал величайший музыкальный гений не ему, а какому–то мальчишке–недоростку — Вольфгангу Амадею Моцарту.
Во время спектакля я вдруг понял: вот она — оборотная сторона давно волновавшей меня проблемы. Пьеса задавала тот же вопрос, что и Книга Иова, но подходила к нему с другой стороны. Автор «Иова» недоумевал, почему Бог «карает» праведника. Автор «Амадео» размышляет на тем, с какой стати Бог «вознаграждает» недостойного юнца. Проблема непредсказуемости благодати, поднятая в пьесе, по своим масштабам соответствует проблеме страданий Иова.
С какой стати Бог предпочел плута Иакова послушному и честному Исаву? Зачем сверхъестественная сила дарована такому же, как Моцарт, пустоголовому подростку — Самсону? Почему необразованный пастушонок Давид вступает на трон Израиля? И почему высшим даром мудрости наделен плод прелюбодеяния Давида — Соломон? В каждом ветхозаветном сюжете пробивается возмутительная непредсказуемая благодать, пока, наконец, в притчах Иисуса струя благодати не забила фонтаном, навеки преобразив окрестный пейзаж.
И чуть ли не самая возмутительная из всех притч — история о работниках и несправедливой оплате их труда. Во времена Иисуса ходила еврейская версия притчи. В ней работники, пришедшие позже других, трудятся с таким усердием, что работодатель вознаграждает их дневным заработком. Но Иисус представляет дело иначе: работники праздно стоят на рыночной площади, а в сезон сбора урожая без дела могли остаться только известные лентяи, ненадежные батраки. Более того, даже получив работу, они отнюдь не лезут вон из кожи, потому–то их сотоварищи шокированы неожиданной щедростью хозяина. Какой человек в здравом уме станет платить за час работы столько же, сколько за двенадцать?!
