Эсэсовец Карл вскоре умер, так и не получив от еврея отпущение грехов, а Симон Визенталь дожил до того дня, когда американские войска освободили узников концлагеря. Сцена в палате умирающего преследовала его постоянно. После войны Визенталь разыскал в Штутгарте мать Карла. Он надеялся, что разговор с ней поможет избавиться от тягостного воспоминания, но стало еще хуже: мать с нежностью вспоминала детство своего мальчика, когда он верил в Бога и был таким добрым. Визенталь не нашел в себе сил рассказать, к чему в итоге пришел ее сын.
Годами Визенталь задавал священникам и раввинам вопрос: как ему следовало поступить? Прошло более двадцати лет после войны, он записал эту историю и отослал рассказ лучшим мыслителям, специалистам по этике, каких знал — евреям, католикам, протестантам, атеистам. «Как бы вы поступили на моем месте?» — спрашивал он.
Из тридцати двух человек, прочитавших его запись, только шестеро сочли, что Визенталь был неправ, и немца следовало простить. Двое христиан полагали, что переживания Визенталя свидетельствуют об укорах совести, утешить которые могло бы только прощение. Один из них, чернокожий христианин, сражавшийся в рядах французского Сопротивления, писал: «Я понимаю ваш отказ простить. Он вполне соответствует духу Библии, духу Ветхого Завета. Однако существует и Новый Завет, завет Христа, открытый нам в Евангелиях. Как христианин, я думаю, что вам следовало простить».
Его мнение разделили немногие. Большинство ответило, что Симон Визенталь поступил правильно. Разве он имел моральное или юридическое право прощать от лица других жертв? Кто–то даже процитировал строчку из Драйдена: «Прощение обиженным принадлежит».
По мнению еврейских корреспондентов Визенталя, преступления нацистов столь велики, что простить их невозможно. Герберт Голд, американский писатель и ученый, заявил: «Вина за этот кошмар тяжким бременем ложится на всех живших тогда немцев, и любая личная реакция на подобное зло оправдана и справедлива». Другой человек пишет Визенталю: «Прежде пусть миллионы невинных, замученных, убитых вернутся к жизни, а уж потом я смогу простить». Писательница Синтия Озик дает волю ярости: «Пусть эсэсовец умирает, не очистившись. Пусть провалится в ад!» Один из христиан признается: «Я бы задушил его прямо на койке!»
Кое–кто из корреспондентов Визенталя ставит под вопрос саму концепцию прощения. Женщина–профессор отвергала ее как разновидность чувственного удовольствия: так, мол, любовники примиряются после ссоры и снова укладываются в постель. По ее мнению, в мире геноцида нет места прощению. Если прощать, все начнется сначала.
Когда я десять лет тому назад впервые прочел «Подсолнух», меня изумило единодушие отрицательных ответов. Я–то думал, христианские богословы примутся рассуждать о милосердии… Но теперь, когда я перечитываю их решительные ответы на терзавший Визенталя вопрос, меня поражает жестокая логика непрощения. В мире немыслимых жестокостей прощение приравнивается к несправедливости. Оно — бессмысленно и даже бессовестно. Да, мы должны научиться прощать. Но как простить зверства немецких нацистов? Философ Герберт Маркузе утверждал: «Недопустимо, чтобы человек наслаждался, терзая, убивая других, а потом, когда припрет, попросил прощения и запросто получал его!»
Имеет ли смысл надеяться на то, что высокие этические идеалы Евангелия и самая суть его — прощение — проникнут в жестокий мир политики и международной дипломатии? Есть ли у этой небесной, не от мира сего, идеи хоть малейший шанс уцелеть в «реальности»? Эти вопросы преследовали меня, когда я перечитывал книгу Визенталя. А с экрана телевизора на меня обрушивались все более страшные известия из бывшей Югославии.
Мои друзья — евреи высоко ценят христианский идеал прощения. Я и сам назвал его самым сильным оружием в борьбе против неблагодатных сил. Однако великий еврейский ученый Иосиф Клаузнер уже в начале XX века напомнил христианам, что провозглашенный ими идеал превращает их самих в мишень для беспощадной критики. «Религия отстаивает высочайший этический идеал, — пишет Клаузнер, — а политическая и общественная жизнь тем временем погрязли в варварстве и язычестве».
Клаузнер утверждал, что вся история христианства подтверждает его мысль: этика Иисуса непрактична и не находит применения в реальном мире. Он приводит в пример испанскую инквизицию, «отнюдь не шедшую вразрез с христианством». Современный критик добавил бы к этому списку события в Югославии, Руанде и даже в нацистской Германии, поскольку все эти конфликты происходят внутри так называемой христианской цивилизации.
Имеет ли христианская проповедь любви, благодати и прощения какой–либо смысл за пределами семейных раздоров и церковных собраний? В мире, где верх берет грубая сила, возвышенные идеалы кажутся бесплотными, как дым. Хорошо понимая это, Сталин пренебрежительно усмехнулся по поводу морального авторитета Церкви: «А сколько дивизий у Папы?»
* * *
Честно говоря, не знаю, как бы я поступил на месте Симона Визенталя. Можем ли — вправе ли мы — прощать преступления от имени жертв? Эсэсовец Карл хотя бы покаялся. Но как быть с теми, кто с каменными лицами, чуть ли не с усмешкой, выслушали свой приговор на Нюрнбергском или Штутгартском процессе? Мартин Марти, один из адресатов Симона Визенталя, написал ему в ответ слова, под которыми я готов был подписаться: «Я могу ответить лишь молчанием. Неевреи, и в особенности христиане, не вправе в ближайшие две тысячи лет что–либо советовать наследникам геноцида. Да и тогда нам нечего будет сказать».
Однако чем больше красноречивых выступлений в пользу непрощения я читал, тем более задавался вопросом: что обходится нам дороже, прощение или отказ прощать? Герберт Голд считает оправданной любую личную реакцию на вину немцев. Так ли? А если в отместку уничтожить всех выживших в войну немцев — это было бы оправдано?
Самый сильный довод в пользу благодати — довод от противного, состояние без благодати. Самый сильный довод в пользу прощения — довод от противного, вечное непрощение. Да, к геноциду обычные правила неприемлемы. Перейдем к современным примерам. Сейчас, когда я пишу эти строки, два миллиона беженцев–хуту теснятся в лагерях на границе Руанды, отказываясь возвращаться домой. Их вожди кричат в рупор, уговаривая не сдаваться ни на какие посулы тутси, не верить, будто «все прощено». «Вас всех перережут, — твердят вожди хуту. — Отомстят за полмиллиона убитых нами тутси».
Сейчас, когда я пишу эти строки, американские солдаты пытаются примирить четыре государства, сложившиеся на развалинах Югославии. Вместе с большинством американцев я воспринимаю новости с Балкан как ужас и бессмыслицу, но, перечитав «Подсолнух», я увидел в балканской катастрофе очередной этап вечной исторической драмы. Где царит непрощение, там, по словам эссеиста Ланса Морроу, вступает в действие закон Ньютона: каждое злодеяние порождает равное и столь же жестокое возмездие.
Разумеется, сербы воспринимаются как виновники всех бед Югославии. (Стоит присмотреться к эпитетам, которые расточает в их адрес журнал «Таймс» в якобы объективной колонке новостей: «В Боснии творятся варварство и насилие. Грязные лжецы и циники манипулируют племенными предрассудками, пускающими в ход пропаганду насилия и старинную кровную вражду для достижения омерзительной политической цели: «этнической чистки»»). Весь мир, охваченный праведным и вполне естественным негодованием по поводу сербских жестокостей, упускает из виду один «незначительный» факт: сербы попросту осуществляют на деле страшную логику непрощения.
Нацистская Германия — режим, уничтоживший восемьдесят девять родственников Симона Визенталя, — включила в число объектов «расовой чистки» также и сербов. Да, в 1990–е годы сербы десятками тысяч убивали иноплеменников. Но в пору нацистской оккупации Балкан в 1940–х годах немцы с помощью хорват истребили там сотни тысяч сербов, цыган и евреев. Историческая память жива: в последнюю войну неонацисты сражались на стороне хорват и хорватской армии, оголтело размахивая флагами со свастикой и старой символикой хорватских фашистов.
