Найденыш
Пришел солдат домой с войны, глядит: в печи огонь горит, стол чистой скатертью накрыт, чрез край квашни текут блины, да нет хозяйки, нет жены! Он скинул вещевой мешок, взял для прикурки уголек. Под печкой, там, где темнота, глаза блеснули… Чьи? Кота? Мышиный шорох, тихий вздох… Нагнулся: девочка лет трех, «Ты что сидишь тут? Вылезай», Молчит, глядит во все глаза, пугливее зверенышка, светлей кудели волоса, на васильках – роса – слеза. «Как звать тебя?» – «Аленушка». – «А дочь ты чья?» Молчит… Ничья. Нашла маманька у ручья за дальнею полосонькой, под белою березонькой». – «А мамка где?» – «Укрылась в рожь, Боится, что ты нас убьешь…» Солдат воткнул в хлеб острый нож, оперся кулаком о стол, кулак свинцом налит, тяжел. Молчит солдат, в окно глядит – туда, где тропка вьется вдаль, Найденыш рядом с ним сидит, над сердцем теребит медаль, Как быть? В тумане голова. Проходит час, проходит два. Солдат глядит в окно и ждет: придет жена иль не придет? Как тут поладишь, жди не жди… А девочка к его груди прижалась бледным личиком, дешевым блеклым ситчиком…
Взглянул: у притолки жена стоит, потупившись, бледна… «Входи, жена! Пеки блины. Вернулся целым муж с войны. Былое порастет быльем, как дальняя сторонушка. По-новому мы заживем, вот наша дочь – Аленушка!» (Михаил Зенкевич † 1969).
* * *
Все выкрошила, все вывернула, все вытащила наружу война – и чувства, и волю, и характер. На войне каждый человек на виду – не убежишь, не спрячешься за спину. Перемешала война безпримерную смелость с трусостью до онемения, подвиг с предательством, жадность со щедростью. И невиданное в мирное время великое милосердие. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ии. 14, 13). А злость на врага такая была, что в рукопашном буквально рвали его зубами. А кончался бой – вытирал солдат с финки красной травой загустевшую чужую кровь и, уже остывая и прикуривая самокрутку, устало говорил трясущемуся пленному немцу: «Ну, что, получил, фриц, земельки русской?» И сплевывал рядом коричневую от махры тягучую слюну.
Отец Иоанн на мой вопрос, как оккупанты относились к русским, отвечал немногословно: «Немцы в нашем поселке не зверствовали. Убили только счетовода – члена партии. Но я, слава Богу, ни смертей, ни виселиц не видел, Господь уберег». Хозяйка дома, который пыталась поджечь Зоя Космодемьянская, норовила побольнее стукнуть партизанку. Еще в газете мы рассказывали о судьбе девочки Светы. «Я родилась на Дону через месяц после начала войны в большом хуторе, который переходил из рук в руки. Тот день я помню хорошо. Бабушка из остатков кукурузной муки напекла лепешек, но стоявшие в хате немцы их отобрали. Мне было три года, привлеченная запахом, я подошла к тому, который уписывал наши лепешки и уставилась немцу в рот. Он отвернулся. Когда я зашла с другой стороны, ногой он пнул меня в голову. Случилось кровоизлияние в глаз, сгусток крови прирос, теперь – ядерная катаракта. Со временем стал слепнуть и левый глаз…» Сейчас бывшую девочку зовут Светланой Алексеевной Дегтяренко, она – председатель Общества слепых на Васильевском острове. Хотите проверить мой рассказ, зайдите на 9 линию В.О, д.6, кв.25.
Бормотал, в санбате лежа,обратясь лицом к стене, —как тогда писалось,Боже, не вернуть такого мне!Было чище, было строже,было ярче на войне…Как тогда любилось, Боже,не вернуть такого мне!Много лет прошло, и все жес чем сравню по глубинеэту боль и радость, Боже?Не вернуть такого мне!Семен Ботвинник, СПб, † 2004
У войны, и вправду, не женское лицо, скорее нечеловечески страшный звериный оскал. Но получается, разная для всех война была, и нет одного понимания этой огромной беды для всех. И все равно – жалость оставалась жалостью, и доброта добротой, и суть человека – в сердце его.
«В том состоит чистота сердца, чтобы, видя грешников или немощных, иметь к ним сострадание и быть милосердным», Прп. Макарий Великий.
Газета уже давно бьется против устроения фашистских кладбищ на русской земле. Надо ли это России, пусть каждый решает сам…
«Человеческая цивилизация развивается сегодня по другому пути. Эта цивилизация исключает понятие жертвы, даже жертвы во имя Родины, этого понятия сейчас практически не существует. Высшей ценностью является человек, а умирать во имя государства, во имя некой общности людей – «а почему?» Отсюда, например, совершенно разное понимание, допустим, предательства во время войны. Он с немцами сотрудничал, – «а почему бы и нет, это его свободный выбор, это его мнение». И такие комментарии в отношении войны вы можете получить во множестве, когда оправдывается предательство «власовцев», когда оправдывается предательство полицаев, когда говорится про «свободный выбор», про «влияние политических обстоятельств» (Председатель отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Кирилл Смоленский и Калининградский).
Русская бабка
Утром фрицу на фронт уезжать,И носки ему бабка вязала,Ну совсем как немецкая мать,И хорошее что-то сказала.Неужели старуха праваИ его принимает за сына?Он-то знал, что старуха – вдова…И сыны полегли до едина.– На, возьми, – ее голос пропел, —Скоро будут большие морозы! —Взял носки, ей в глаза погляделИ сдержал непонятные слезы.Его ужас три года трепал.Позабыл он большие морозы.Только бабку порой вспоминалИ свои непонятные слезы.Юрий Кузнецов † 2003
Мы, русские, и вправду со странной душой живем: если ненависть, то до крови под ногтями, но она исчезает при виде больного несчастного военнопленного, у которого и семья, и работа, и навыки почти как у нас, русских, и тоска в глазах, и чувство вины… Отходчиво русское сердце…
Пленный
Когда он играл на гармошке губной, взор угасший как будто в себя обратив, понимал или нет, – ведь немецкий мотив пахнет только что кончившейся войной? Но лилась над дворами «Лили Марлен», надувалась натужно худая щека… А в понурой фигуре сквозила тоска: невеселая штука – трехлетний плен. Побежденный, голодный, быть может, больной, он пришел к нам из лагеря под выходной, и никто выступленья его не пресек. Подавали в пилотку ему кто что мог: то картофель вареный, то хлеба кусок… Был не враг этот страждущий человек (Михаил Шаповалов).
Сам я пленных немцев по малолетству не застал – их отпустили в 48-м, но тогда я вообще еще начинал познавать действительность. Наш Хорошевский тупик полностью отвечал своему названию: он упирался в расположенные под прямым углом две строительные части, а за ними находился Центральный аэродром – бывшее Ходынское поле. Строители ходили в странной, мышиной форме и, кажется, без погон, Наслушавшись небылиц от старших пацанов, я думал было, что это и есть пленные, но скоро понял – наши: они много пили и тогда, свесившись
