Из уголовного дела, л. 10–12:
«Царь Сандан Цыденов происходит из кижингинских бурят. Лет в десять он был отдан в Кижингинский дацан. Первые годы духовного воспитания и обучения проходят в родном Кижингинском дацане, где он вполне в зрелом возрасте, 35 лет, получает первую ученую степень.
Про Сандан–гэбчи[244] существует много рассказов. Например: учитель посылает Сандана в степь привести лошадь; Сандан, находясь в философском созерцании, не замечая лошади, проходит мимо нее и возвращается в дацан без лошади.
Сандан учился на философском отделении учения Будды, обнаружил в области философии недюжинную способность, в обычных монастырских диспутах отличался острым умом и находчивостью. Его сверстники отзывались о нем как о человеке до крайности самолюбивом, властном, даже жестоком, стремящемся все подчинить своей воле» (см. приложение 1).
Ключ СанданаЛубсан в юном возрасте отличался необычайной серьезностью и замкнутостью, всегда сторонясь детских игр своих сверстников. Но однажды он позвал своих друзей по послушничеству и сам предложил им игру. Она была несложной и странной. Показав на небольшой куст в поле, он предложил кидать в него камни. Вначале игра увлекла их, но затем один за одним они оставили Лубсана и он один продолжал кидать камни. За этим занятием его видели до самого вечера. А на следующий день в том месте, где рос куст, обнаружили небольшое озеро с прозрачной и холодной водой. Его так и называют до сих пор — озеро Лубсана Сандана, точнее — ключ Сандана.
История с киданием камней происходила в Кижингинском (или Гусиноозерском) дацане. Он жил там в Хамбын–хурэ (дом–храм Хамбо–ламы).
Познание сущности шуньятыВ одной из комнат в дацане сидел маленький Лубсан и играл, ударяя деревянной палочкой о глиняный кувшин. Раздавались негромкие ритмичные звуки. Ламе, находившемуся рядом с Лубсаном, наскучила игра мальчика, и он приказал ему перестать забавляться таким образом. И что же: Лубсан продолжает взмахивать палочкой и ударять ею о кувшин, но пораженный лама не слышит никаких звуков. Присмотревшись внимательнее, он обнаружил, что мальчик бьет о кувшин, палочка проходит насквозь, не издавая никаких звуков, как будто кувшин стал как пустота, а тело самого Лубсана в сидячем положении парит неподвижно в воздухе над полом.
Об этом случае узнал весь дацан. А про Лубсана стали говорить, что он в столь раннем возрасте познал сущность шуньяты[245].
Кроме Кижингинского дацана Лубсан Сандан Цыденов обучался в Гусиноозерском дацане, где по освоении философского курса получил звание (гэбши), а затем и габчу. Особенно интересовался он тантрой и много времени проводил в созерцании.
Голый СанданЛубсан Сандан, уже будучи взрослым, жил в Хамбо–дацане, в одном из ламских домиков. Кажется, это было в Гусиноозерском дацане. Ему помогал один дедушка. Была осень. Дедушка устроился спать под навесом, у дацана. Вдруг видит: стоит голый человек, при этом идёт сильный и холодный дождь. Он кинулся в дом — горит лампада, лежат книги, а Сандана нет. В это время входит голый Сандан, кожа красная, замёрз. Объясняет: «Мы, люди, в доме живём, а животные — на улице. Я решил на себе испытать, как они в такой холод живут, что чувствуют». Так просто и буднично объяснил Лубсан Сандан, очевидно, непростое свое деяние.
ДамжанАгади–лама (почетное имя Цыденова) был позван провести ритуал
Дамжана[246]. Старик, который звал его, повесил на главное месго икону с изображением Дамжана, поставил три балина[247] и все хорошо украсил. Когда вошел к нему Учитель Лубсан и увидел все так торжественно приготовленное, он смял балины, превратив их в комки теста, а икону Дамжана снял с алтаря, свернул трубкой и засунул в кольца сундука, сказав: «Для простого кузнеца этого вполне достаточно». Всем этим он сильно напугал старика.
Лубсан Сандан Цыденов был человеком неукротимого характера, гордым и решительным.
«Цыденов не любил роскошной жизни, тех или иных бесед, в частности, дружеских, был негостеприимным, предпочитал держать себя изолированно от общества. При совершении религиозных треб среди мирян старался исполнять их в упрощенном порядке, отступая от общепринятых правил. Будучи критиком в молодые годы, не пользовался особым авторитетом среди окружающего ламства, мнения которого всегда расходились с его взглядами. Ламы его называли корявым (бурят, борчиго) Санданом. Он считался среди ламства одним из ученых и умственно развитых лам, благодаря чему вошел в состав возглавляемой Пандита Хамбо–ламой Чойнзоном Иролтуевым делегации буддийского духовенства, командированной в Санкт–Петербург в 1894 г. для участия в торжествах коронования Николая II, который вступил на престол российского царизма после смерти его отца Александра III» (из Архива по делам религии при Совете министров Бурятской АССР).
Профессиональный лама, человек философского склада ума, одновременно властный и склонный к суровой созерцательной практике, он на раннем этапе своей деятельности приобрел уважение лам и почитание верующих. Его ученость была столь выдающейся, что имя его стало известно и российским востоковедам. Когда он был в Петербурге[248], с ним как со знатоком буддизма стремились встретиться некоторые востоковеды, но Лубсан Сандан отказал им в приеме. А. М. Позднеев также слышал о Лубсане Сандане и решил его посетить, хотя его и предупредили, что Лубсан Сандан никого не принимает, но он пошел и, войдя в изгородь дома, никого не застал.
Позже они все же встретились. Об этом же словами архивного документа:
«Цыденов, в бытность свою в Петербурге, не посещал ни театров, ни цирка, ни других мест увеселения и не любил ходить по улицам, а также отказывал академикам–востоковедам в устройстве с ним научной беседы, советуя им обратиться по инстанциям, то есть первоначально вести беседы с той категорией делегатов, которые еще не достигли обладаемых им, Цыденовым, научных знаний и могут дать им достаточную справку по вопросам буддийской культуры и науки. В это время добился с ним, Цыденовым, вести краткую научную беседу лишь профессор А. Позднеев, который, интересуясь его идеями, считал его реформатором современного буддизма, поддерживающим мистическое направление на основе критики желтошапочников и преследующим цель воссоздания классического индийского (первоначального) буддизма» (см. приложение 1).
Во время интронизации императора Николая II произошел небывалый инцидент. В громадном Николаевском зале Зимнего дворца собрались многочисленные делегации от всех губерний России, от всех сословий, были там и иерархи религий. Когда в зал вошел император, все преклонили колена. И среди массы коленопреклоненных людей в гордом одиночестве высилась фигура рослого Лубсана Сандана Цыденова. Его дергали за монашеское одеяние, умоляли преклониться, но он продолжал стоять.
После торжественной церемонии министр внутренних дел И. Л. Горемыкин вызвал членов бурятской делегации и потребовал объяснений. Буряты представили дело так, что Цыденов от всего увиденного впал в шоковое состояние и поэтому не поклонился. На делегацию был наложен штраф. Сам же Цыденов, объясняя свой поступок в кругу бурят, произнес знаменитую фразу: «Духовный царь не кланяется царю мирскому!»
Выглядело это непоклонение эффектно, и ответ был запоминающимся и величественным. Но все было на самом деле проще, Лубсан Сандан исполнил правило Винаи: монах уровня гэлон не должен оказывать почести светским лицам.
Ко времени возвращения Цыденова из поездки в столицу относится удивительный документ — поэма «Лечу по небу», его собственные путевые впечатления. Она написана на старомонгольском языке и сохранилась в семье Баяртуевых — кижингинских родственников Дандарона. Доржема Баяртуева, двоюродная правнучка Дандарона, перевела поэму на русский язык, и это исследование стало ее дипломной работой. С ее разрешения приводим три фрагмента из этого поэтического сочинения Лубсана Сандана.
«Э–э! Все это есть творения волшебника,
Словно мастерски созданные видения.
Да освежим свой разум, уставший от дальнего пути.
Если желаю, насвистывая, спою, думается, что отдохну.
Подобно звонко поющей кукушке, предамся радости
В весеннее время, в цветущей роще,
Играя на раковине, издавая певучие слова,
Да устраню бы в миг насланные страдания».
Вот впечатления от посещения Москвы:
«Куда только ни взгляни — везде парящие здания,
Легко вращающиеся в небесном воздухе,
Обнимут ли эти наклоняющиеся облака
Как будто в сеть сплетенные крепостные стены?»
И далее, о прибытии в Санкт–Петербург:
