361
На эту взаимозаменяемость добра и зла намекает версия Драмы Страстей Господних, предложенная Мелвиллом, — «Билли Бадд, формарсовый матрос», о чем подробно пишет Барбара Джонсон в своем эссе, прочтение которого помогло мне глубже понять проблему зла не только меллвиловского Клаггарта, но и Иуды.
Иуда-скептик мог также видеть в Иисусе и циничного идеалиста. Состояние «циничного идеализма», проявляющегося, когда люди сомневаются в правоте и необходимости своих действий, но скрывают свои сомнения под маской «хрупкой бравады идеалистического энтузиазма», описывает Линда Чарнс (Charnes, 2). Эту концепцию обсуждает в своей работе «Критика циничного рассудка» («A Critique of Cynical Reason») философ Петер Слотердайк.
Противоречивое, как и многочисленные воззрения на Драму Страстей Господних, зло чаще всего не ситуационно: безотносительно к тому, какой подход превалирует в том или ином толковании или на какие противоречия в Новом Завете этот подход опирается, решение или желание причинить вред редко трактуется как побочный результат антигуманных или авторитарных социальных систем, подобных тем, что описывает Стэнли Милгрим в своих угоднических статьях или Филипп Зимбардо в «Эффекте Люцифера». Несмотря на оккупацию римлянами Иерусалима, в истории Драмы Страстей редки суждения о том, что плохие поступки люди совершают под влиянием затруднительных обстоятельств или по принуждению (в условиях военной бюрократии или тюрьмы). В разных толкованиях причины зла называются разные: в одних — это личная предрасположенность к злу, объясненная психологией, в других они космические, значит, являются следствием сил, управляющих миром, в третьих — социально-этические, как результат столкновения разных систем ценностей. Не будучи побочным результатом, зло или причинение вреда обычно является средством, способом — человеческим или божественным — достижения некоего результата.
В стихотворении Кеннелли «Зона» Иуда сознает: «Я — один из тех, кто востребован больше всех», и хотя враги пытаются установить пограничную зону, «отделяя меня от моего искупителя, узы, / связующие нас будут крепки всегда, / невзирая на церковь, государство, истории о предательстве и убийство» (Kennelly 109).
Жирар расценивал воскресение невинного «козла отпущения», Христа, как прерывание цикла жестокости, выражающей сущность механизма преследования «козлов отпущения».
Двоение объясняет, почему история Иуды изобилует вампирами, куклами и животными. Катоптрофобию и «раздвоение» «духов, вампиров, оборотней» и пр. анализирует Роджерс (Rogers, 8-9). Как в Древнем мире, «зеркало служит инструментом разделения смотрящегося в него на видящего и видимого, отделения “я” от “меня”» (Bartsch, 23). Бартш добавляет по поводу зеркального отражения «себя»: «ни один из этих источников не предполагает, что кратковременное смещение тождественности объекта и субъекта в сознании приведет к постоянному самонаблюдению или самоосуждению» (23).
Я в долгу у Керан Сетии, чьи идеи оказали влияние на эту часть главы. Противопоставления подходов к трактовке роли и характера Иуды, приводимые в последующих трех параграфах, опираются на современную классификацию теорий морали и нравственности, разделяющую их на причинно-следственные, деонтологические и ценностно-этические. См. Kagan.
Подобно тому, как для партикуляристского философа, ставящего во главу угла частности, не существует двух совершенно одинаковых случаев, разнообразные последователи Марка, Матфея, Луки и Иоанна в своих сочинениях или визуальных портретах уделяют внимание разным подробностям и деталям. Каган считает партикуляризм «философски неинтересным» (Kagan, 185). Но что не интересно философу — избегание обобщений, определяющих благие и неправедные деяния, — обретает смысл и значение при рассмотрении проблемы в ракурсе нравственности и морали.
Более утонченные формулировки категорий этики ценностей предлагает Сетия (Setiya, 38, 67 и 70).
Взгляды Ницше на иудео-христианство в сжатой форме излагает Дроуолл (Drawall, 184-186). В ракурсе по существу еретической концепции Ницше Иуду, подчиняющегося не закону, но исключительно своей воле, можно трактовать как независимую личность.
Современную точку зрения на вопросы, затронутые Фрейдом в работе «По ту сторону принципа удовольствия», предлагает Фолкнер. См.: Faulkner.
Стивен Джей Голд и Ричард Левонтин применяют понятие «пазухи свода» в описании побочных следствий мозговых изменений. Гоулд отстаивает этот довод в «The Exaptive Excellence of Spandrels as a Term and Prototype».
Розенберг описывает этот случай в первой части своей книги. По поводу иудео-христианских отношений в средневековой Европе Крюгер отмечает: «христианская инкар-национная реорганизация истории с целью оправдать прошлое и тем самым предупредить прерывание инкарнации пытается похоронить иудаизм, искоренить его, по крайней мере, но и не только, умозрительно, и расчистить путь новому христианскому порядку» (Kruger, 3). И все же, «несмотря на все стремление отмежеваться от иудаизма, а фактически его искоренить, христианство также испытывает определенную потребность в сохранении иудеев» (5).
Появление евангелических и просионистских мега-церквей в США в начале XXI в. отображает уступчивость христиан по отношению к иудаизму и Израилю. По мнению одного христианского исследователя, «еврейский народ может обозначить свое место и значение в истории без христианства: христиане же не могут утвердить свою самотождественность вне взаимоотношений с иудеями/евреями — как в прошлом, так и в настоящем; и сколько бы христиане ни пытались сделать это, они всегда впадают в ересь и грех» (Littell, 66).
Таким образом, я не согласна с формулировкой Боярина, цитируемой во введении, о том, что «Иудаизм - не «матерь» христианства» (Boyarin, 5). Шёфер, пожалуй, уподобляет иудаизм «матери» ненамеренно: «Иудейская секта, запущенная Иисусом в Палестине, в конечном итоге превратилась в самостоятельную религию, религию, попирающую ту, что претендовала на роль ее материнской религии...» (Schafer, 2).
См.: Pinson(150, 162).
Хешель указывает, что еврейский мыслитель Лео Баэк пытался представить христианство «женоподобным» в сравнении с несущим моральную ответственность и в силу того мужеподобным иудаизмом (Heschel, 236).
Длительную христианскую традицию сравнения Адама и Христа Бруннер суммировал так: «Как чрез Иисуса Христа всем даруется спасение, так чрез Адама все впадают во грехи» (Brunner, 97); в «Адаме» все - грешники; во Христе все обретают спасение» (99).
Иуда, напоминающий Еву, иллюстрирует замечание, высказанное Джеком Майлсом в его книге «Христос»: «Новый Завет подобен коже, на каждом дюйме которой татуирован Ветхий Завет» (J. Miles, «Christ», 65).
Блестящий анализ феминистских подходов к истории Евы проводит Беллис. См.: Bellis.
Связь между Иудой и гомосексуальностью подкрепляет мнение Босуэлла: «судьбы евреев и гомосексуалистов почти идентичны на протяжении всей европейской истории, с враждебного отношения ранних христиан до их уничтожения в концентрационных лагерях» (Boswell, 14). Сокрытие сексуальности или сексуальной ориентации, анатомически менее очевидной, чем половая принадлежность, явно присуще Иуде. Когда Иуда воплощает связь между евреями и гомосексуалистами и эта связь возводится к первой женщине, еврейские мужчины и гомосексуалисты начинают восприниматься как женоподобные, изнеженные, неверные, неискренние и разрушающие самих себя. В нацистский период Иуда напоминает Яго, злодея, которому также нередко приписывается подавляемая гомосексуальность. См.: Adelman (134).
Как иудео-христианин, Иуда навевает ассоциации с сектой назареев, изобличаемой Иеронимом: «они верят в Христа, Сына Божьего, рожденного Девой Марией, и они говорят, что Он, кто пострадал при Понтии Пилате и воскрес, есть тот же самый, в кого они верят. Но поскольку они хотят быть и иудеями, и христианами, они не являются на самом деле ни теми, ни другими» (цитируется по кн. Д. Боярина «Граница» [Boyarin, Border Lines], 209).
Версия Нормана Мейлера довольно необычна при всей слабости его романа.
