В наше время очень трудно. Нет руководителей, нет книг, нет условий жизненных. И на этом пути — обращаю ваше внимание, подчеркиваю — на этом сложном пути, как это видно у всех Святых Отцов, самое важное, самое трудное — привести человека к смирению, ибо гордость привела и денницу, и Адама к падению. И вот это — путь Господень для человека, который всей душой решился жить ради Господа, чтобы спастись. А без смирения человек не спасается. Хотя мы и не достигаем настоящего смирения, но, так сказать, начального уровня можем достигнуть.
И когда человек вот так придет, припадет ко Господу: «Господи, сам, я ничего не знаю (на самом деле, что мы знаем?), делай со мной, что хочешь, только спаси», — тогда Господь начинает вести человека Сам.
Действительно, ничего еще не знал в то время юноша о духовном пути, а спросить было, увы, говорил он, не у кого. Оставалось лишь одно — припасть со слезами к Богу и просить Его указать путь. И Господь повел его. «Повел так, что я после этого года два в Волочке жил, занимался с книгами, молился дома». Это был период «горения» сердца. Он не видел и не слышал того, что делалось вокруг него. В то время он снимал одну половину частного дома в Сосновицах (Тверская губерния). Ему было всего 21—22 года. За тонкой перегородкой — пляски, пение, смех, игры молодежи: там веселились. Приглашали и его. Но потерял он вкус к миру, к его наивным, близоруким, сиюминутным радостям. «Ешь, пей, веселись» — этот девиз не устраивал ни его сознание, ни тем более его сердце.
Эти два года жизни были у Николая временем непрерывного подвига, настоящего аскетизма. Впервые он познакомился здесь с творениями Святых Отцов, впервые, по существу, с Евангелием. Вот что рассказывал батюшка об этом периоде:
И только у Святых Отцов и в Евангелии я нашел действительно ценное. Когда человек начнет бороться с собой, будет стремиться идти путем евангельским, то ему Святые Отцы сделаются необходимыми и своими родными. Святой Отец — уже родной учитель, который говорит душе твоей, и она воспринимает это с радостью, утешается. Как тоску, уныние, рвоту вызывали эти философии и всякие сектантские гадости, так, наоборот, как к родной матери, приходил к Отцам. Они меня утешали, вразумляли, питали.
Потом [в 1917 г.][4] Господь дал мысль поступить в Московскую Духовную Академию. Это много для меня значило.
По словам батюшки, благодаря лекциям, прежде всего отца Павла Флоренского, он получил здесь теоретическое обоснование бытия Бога, духовного мира, понимание смысла жизни. В 1919 г. академия была закрыта.
«Затем Господь устроил так, что я еще несколько лет мог пробыть в Сосновицах один, в уединении». Здесь в средней школе Николай Николаевич преподавал математику, имея небольшое количество часов. Однако его уволили из школы после того, когда он отказался заниматься на Пасху. В 1925 году он переезжает в Москву и устраивается псаломщиком в Борисоглебском храме. Здесь он близко сходится с настоятелем храма Феофаном (Семеняко), которого вскоре возводят в сан епископа и направляют в Минск.
За десять дней до своей смерти, на праздник Успения Божией Матери, батюшка рассказал кое-что собравшимся у его постели близким об этом отрезке своего пути в качестве «психологической иллюстрации духовной жизни из уст уже умирающего человека — может быть, послужит для пользы»:
И там [в Сосновицах] жил по-подвижнически: ел кусок хлеба, тарелку пустых щей. Картошки тогда не было почти. И при этой, так сказать, настоящей подвижнической жизни (теперь можно все сказать) я весь день находился в молитве — в молитве находился и в посте. И вот тут-то я понял духовную жизнь, внутреннее состояние: Господь открыл действие в сердце молитвы. Я думал, что Господь и далее устроит меня куда-нибудь в деревню, в какой-нибудь домишко-развалюшку, где я мог бы продолжать такую же жизнь. Хлеба мне было вот, с пол-ладони достаточно, пять картофелин (я уже привык) — и все.
Господь не устроил этого. Кажется, почему бы? А для меня понятно. Потому, что в самой глубине души вырастало мнение о себе: вот как я подвижнически живу, я уже понимаю сердечную молитву. А какое это понятие? Это одна миллиардная доля того, что переживали Святые Отцы. Я говорю вам, чтобы вы немножко поняли. И вместо такого уединения Господь устроил так, что я в самую грязь ввалился, чтобы я вывалялся в ней, понял, что я сам ничто, и припал бы к Господу, и сказал: «Господи, Господи, что я? Только Ты наш Спаситель».
Я познал, что Господь так устраивает потому, что нужно человеку смириться. Кажется, ясно? Но вот совсем-то для человека и не ясно это оказывается. После этого принял монашество, был в лагере, вернулся и все равно привез высокое мнение.
***
В Минске 23 марта (5 апреля по н. ст.) 1930 года, в Вербное воскресенье, состоялся монашеский постриг Николая Николаевича. Он получил имя в честь игумена Радонежского Никона, ученика преподобного Сергия. Постриг совершил епископ Минский Феофан, с которым они вместе переехали сюда из Москвы. В день Благовещения Пресвятой Богородицы, 25 марта того же года, отец Никон был рукоположен во иеродиакона, а 26 декабря 1932 года (на второй день Рождества Христова) — во иеромонаха тем же епископом.
В связи с этим интересно отметить один эпизод из его детской жизни. В их селе часто появлялся и подолгу жил юродивый по прозвищу Ванька-малый, которого охотно привечали родители Коли. И вот однажды, когда дети играли, этот юродивый вдруг подошел к мальчику и, указывая на него, несколько раз повторил: «Это — монах, монах». Его слова ничего, кроме смеха, ни у кого не вызвали. Но через 30 лет удивительное предсказание исполнилось — именно Коля стал монахом.
Ванька-малый был действительно прозорливым. Он также за несколько десятков лет предсказал смерть матери Коли в Таганроге. Как-то, подойдя к ней и сложив руки трубочкой, стал наигрывать: «Дуру-дара, дуру-дара, в Таганроге жизнь скончала». В семье тогда никто даже не слышал о существовании такого города. В 1930-х годах она действительно переехала в Таганрог к сыну Василию и там скончалась.
Приходится поражаться той силе веры и ревности Николая Николаевича, которые подвигнули его в лютое время гонений на Церковь на принятие монашества и священства. Немногие решались на подобный подвиг. Это было действительным отречением от мира и прямым путем на Голгофу! И она не замедлила предстать перед иеромонахом Никоном. 5 апреля (по н. ст.) 1933 года, в самую годовщину пострига, он был арестован и сослан в сибирские лагеря на пять лет строить будущий Комсомольск-на-Амуре. О том, что там перенесли заключенные, невозможно без содрогания слушать, читать, вспоминать. Теперь лишь стали открываться ужасы тех лет. Батюшка почти ничего не рассказывал — за ним велась непрерывная слежка. Но в одном из писем он чуть-чуть поделился воспоминанием об этом периоде своей жизни:
Сегодня, 5/IV—30 года [письмо написано в 1950-е годы], было Вербное воскресенье. Я получил новое имя. А через три года, тоже 5/IV —33 г., я был verhaften [арестован]. Это было действительно отречение от всего. Наше поколение (их уже мало в живых) буквально было навозом для будущих родов. Потомки наши не смогут никогда понять, что пережито было нами. Достойное по делам нашим восприняли. Что-то вы воспримете? А едва ли вы лучше нас. Да избавит вас Господь от нашей участи!
Когда вышла книга А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», то батюшка, прочитав её, сказал: «Солженицын, видимо, сидел на курорте, а не в лагере». А ведь многих поразили те тяжелые условия жизни заключенных, которые описывает Солженицын в этом сочинении.
В лагере незадолго до своего освобождения батюшка неожиданно на короткое время встретился с знакомым епископом Феодосием (Зацинским), который дал ему следующий документ (на всякий случай):
