Среди арестантов в соседней квартире был летчик. Он, тяжело переживавший заключение, и явился инициатором побега. Его участники запасли хлеб (прочие заключенные делали вид, что они ничего не знают), и в ту самую ночь, когда вьюга прямо-таки сбесилась, захватив одеяла, полезли через сугробы к зоне. Ветер выл, снег слепил глаза. Накинув одеяла на проволоку изгороди, они перемахнули через нее и исчезли в снежных вихрях. Исчезли бесследно.
Замерзли ли они где-нибудь в сугробах, или же их поймали, или, пробравшись к вольным, они сумели переодеться и скрыться, или, может быть, их, настигнув, убили, — все это для заключенных осталось неизвестным. Начальство пошумело, поискало, но потом на проверке объявили, что бежавшие найдены. Лева к мысли о побеге относился отрицательно. Он считал, что нужно терпеливо нести крест, который возложил Господь, а не сбрасывать его с плеч.
К весне бригаду, в которой был Лева, перевели обратно в барак. Здесь Лева сдружился с заключенным, который не ругался, как прочие в бригаде, и отличался от других своею скромностью. Узнав, что Лева верующий, новый знакомый стал расспрашивать его о сути его верований, а потом открылся ему: мол, всю жизнь был монахом Сызранского монастыря. Как монаха его и забрали. Вся «вина» его, следовательно, заключалась только в том, что он был монахом.
Лева про монастыри и монахов знал только понаслышке, и после работы новые знакомые часто беседовали. Сызранец рассказывал юноше-баптисту о своей прежней жизни. И лицо его при этих воспоминаниях приобретало какое-то Особое выражение.
— Какое благолепие, какой звон, какие иконы!.. — сокрушенно вздыхал он. — Бывало, встанем засветло к заутрени… И трудились, и постились — все как полагается.
Понятно, у каждого православного монастыря свой устав, свои нравы, свои обычаи, но в общем и целом, настроение встреченного Левой монаха можно было бы, пожалуй, выразить словами стихотворения Зинаиды Гиппиус «Не здесь ли?»
Я к монастырскому житью
Имею тайное пристрастие.
Не здесь ли бурную ладью
Ждет успокоенное счастие?
В полночь — служенье в алтаре,
Напевы медленно-тоскливые…
Бредут, как тени, на заре
По кельям братьям молчаливые.
А утром — звонкую бадью
Спускаю я в колодезь каменный,
И рясу черную мою
Ласкает первый отсвет пламенный.
Весь день — работаю без дум,
С однообразной неизменностью,
И убиваю гордый ум
Тупой и ласковой смиренностью.
Я на молитву становлюсь
В часы вечерние, обычные,
И говорю, когда молюсь,
Слова чужие и привычные.
Так жизнь проходит и пройдет,
Благим сияньем озаренная,
И ни чего уже не ждет
Моя душа невозмущенная.
Неразличима смена дней,
Живу без мысли и без боли я,
Без упований и скорбен,
В одной блаженности — безволия.
Лева рассказывал своему монастырскому собеседнику, волею революции вырванному из привычной обстановки и насильственно помещенному совсем в иной мир, о себе, о своей любви к Богу, а монах с удивлением смотрел на него. Ему не верилось, что, как утверждал Лева, можно и должно служить Богу, не выходя из «мира», в самой заурядной жизненной обстановке.
Тут, в стенах лагеря, скрестились две взаимоисключающие точки зрения. Спор этот, понятно, был не нов и начат далеко не со вчерашнего дня. Но тем интереснее, что он был продолжен в столь исключительных условиях.
— Нет, нет, — говорил монах. — Самое главное — это отречься от мира, посвятить себя целиком Богу и молиться…
— Нет, нет — возражал ему Лева. — Самое главное — посвятить свою жизнь Богу, живя среди людей. Ведь заповедал же наш Учитель, Христос не только монахам, отшельникам, но и всем людям вообще, в каких бы условиях они ни жили: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного».
— А вот, — качал головой монах, — когда мы жили в монастыре, сколько было паломников!.. Они видели нашу жизнь, видели благочестие и воздавали славу Богу.
— Ну, а как же вы понимаете слова Христа, когда Он молился о своих учениках: «Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранить их от зла»? Мы должны жить среди людей, святить в миру Божие и своею жизнь отражать учение Христа, подтверждать Его истинность.
— Ну, вот мы с вами сейчас живем среди людей, — опустив голову, продолжал не соглашаться монах. — Но что это за жизнь? Только одно мучение: слушать эту ругать, эту несусветную похабщину, видеть все эти беззакония… А ни вы, ни я — мы не просвещаем этих людей. Нет таких условий. А вот когда церкви, когда монастыри, — какие свечи горят перед Богом; какие службы идут!.. Тут, действительно, кто ищет Бога, найдет Его…
Лева возражал и доказывал, что самое важное и главное — это идти в мир и, живя в привычной обстановке, спасать падших грешников…
Иногда им приходилось работать вместе. Одними носилками таскали глину. Когда монах сердился, возмущаясь царившими в лагере порядками Лева останавливал его. Тот не обижался и в ответ на замечания Левы благодарил:
— Правильно, правильно ты, брат, говоришь!
Особенно нравилось монаху, что Лева не брился и его лицо покрылось едва заметным пушком. Ему самому уже было лет пятьдесят, и голова его стала совсем седой.
…Но однажды взрыв возмущения, охвативший душу монаха, разрушил всю его веру, все его убеждение в преимуществе монастырского жития. Как-то в день отдыха заключенные вспоминали свои семьи, рассказывали про своих детей. Было какое-то особенное оживление, не стало слышно грязных анекдотов. В каждом из участников беседы словно родилось нечто возвышающее, перенесшее всех их далеко от привычной невеселой обстановки. Вспоминая семьи, некоторые поделились своими радостями первого месяца любви, некоторые рассказали, как познакомились, как поженились. Один молодой крестьянин с живостью говорил о том, как ждал рождения сына, как заботился о жене, когда та забеременела.
— И вот, когда появился наш Петя и я увидел этого крошку, я еще больше полюбил свою жену. Ребенок словно озарил нашу жизнь…
Внезапно рассказчика перебил монах. Он вскочил, весь трясясь и не обращаясь собственно ни к кому, отрывисто, почти крича, выдохнул.
— А я?.. Я загубил свою жизнь, загубил в этом монастыре!.. Я не знаю даже запаха женщины, не знаю ласки, не знаю ничего этого. Все время борьба с плотью. И вот теперь годы ушли, а; у меня нет этого, хотя я всей душой хотел тоже иметь семью. Загубил, загубил я свою жизнь!..
Он бросился на койку, схватил подушку и спрятал в ней свое лицо.
Никто не смеялся над ним. Все чувствовали, как тяжело этому человеку, и понимали, что горе его непоправимо. Он, как и все, был рожден для счастья, для радости, но годы ушли. Он с самых юных лет в поисках истины пошел в монастырь, чтобы безраздельно служить Богу, провел там юность и зрелые годы, за то, что был монахом, отбывает сейчас столь несправедливое наказание… И вот теперь — жестокое раскаяние, что избрал в жизни не тот путь. Он не отрицал Бога, любил богослужение и все церковное, как он выражался, благолепие, но теперь сильно раскаивался, что подавил, уничтожил в себе то доброе чувство, которое звало его к простой семейной жизни, к отцовству…
А Лева, глядя на то, как сокрушается монах, думал про себя: «Апостол Павел советует остаться, как он, то есть не иметь семейной жизни, но это кому дано. А кому не дано, тот, видимо, должен исполнять закон Божий — иметь семью».
Левы услышал, что среди расконвоированных заключенных есть один — кузнец по специальности. Про него говорили, что он не ругается и слывет среди людей «божественным» человеком.
Лева передал ему записочку: «Кто вы? Как вы верите в Бога?» На следующий день кузнец сам пришел в зону — за черту ограды, где находились бараки заключенных, и нашел Леву. Этот высокого роста статный кубанец был брат во Христе. Встреча состоялась необыкновенно радостная. Кузнец даже пожалел, что он расконвоированный, хотя ему жилось гораздо лучше, чем заключенным за колючей проволокой, и сказал, что хотел бы быть там же, где Лева, в бараке, лишь бы иметь возможность общаться с ним.
— А не встречал ли ты в Прокопьевске верующих? — поинтересовался Лева.
— Нам не разрешают ходить среди вольных, — ответил кузнец. — Но некоторые приходили к нам по делам ремонта, и я спрашивал. Нет, верующих в Прокопьевске они не знают.
— Может быть, они и есть, да таятся, — предположил Лева.
— Если нет, то будут, — уверенно сказал кузнец. — Город растет, многие приезжают, и здесь будет Церковь Христа.
Почти каждый выходной они встречались, беседовали, сидя на нарах, вспоминали лучшие годы, иногда тихо пели.
