В другой сцене, содержащей несколько четких параллелей с предыдущей, Иисус трапезничал с другим человеком по имени Симон, и здесь тоже некая женщина помазала Иисуса миром, отерла его ноги своими волосами и омыла слезами. Симон, будучи честным фарисеем, возмутился такой невежливости. Иисус дал на это прекрасный ответ, который помогает объяснить, почему он предпочитал общество «мытарей и грешников» таким выдающимся гражданам, как Симон:
Видишь ли эту женщину? Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отерла; ты целования мне не дал, а она, с тех пор как я пришел, не перестает целовать у Меня ноги; ты головы мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит.
Еще по меньшей мере один раз Иисус принимал приглашение от известного фарисея. Словно шпионы, ведущие двойную игру, религиозные лидеры следовали за ним повсюду и приглашали его на трапезы, придираясь к каждому его движению. Наперекор им, Иисус исцелил человека от водянки, несмотря на то что была суббота, и затем он показал яркий контраст между обедами у фарисеев, построенными на строгой социальной иерархии, и Божественным празднеством, открытым для «нищих, увечных, хромых и слепых». Евангелия больше не засвидетельствовали ни одного случая, когда Иисус обедал с известными гражданами, и я прекрасно понимаю почему: Иисус с трудом находил время даже для того, чтобы просто поесть [11 - Фарисеи считали свой обеденный стол своего рода «храмом в миниатюре», что объясняет, почему они отказывались обедать с неевреями или грешниками. Возможно, Иисус также понимал свою трапезу как храм в миниатюре, что также объясняет, почему он ел в такой разношерстной компании сотрапезников. Великая трапеза, которую он возвещал, теперь открыта для всех, а не только для тех, кто принял особое очищение.].
Две последних трапезы, о которых нам известно, происходили в домах «мытарей», или сборщиков налогов, людей, которых не любили во все времена, а особенно во времена Иисуса. Они собирали налоги, получая за это комиссионные, кладя себе в карман все излишки, какие могли выжать из местного населения, и большинство евреев считало их предателями, которые служат Римской империи. Слово мытарь стало синонимом слов «грабитель», «разбойник», «убийца» и «коснеющий во грехе». Иудейские суды считали свидетельство сборщиков налогов недействительным, и их деньги не принимались в качестве пожертвования беднякам или для размена, поскольку они были добыты столь низким образом.
Если быть совершенно точным, Иисус сам напросился в дом к обоим сборщикам налогов. Когда он увидел изгнанного Закхея, то, как высоко ему пришлось забраться на дерево, чтобы увидеть Иисуса, он позвал его вниз и попросил остановиться у него дома. Толпа начала роптать, но Иисус развеял их сомнения: «Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее». Другого подобного грешника, Левия, Иисус встретил у палатки как раз во время процесса сбора ненавистных налогов. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные», — сказал он народу в тот раз.
Читая о том, каких сотрапезников избрал себе Иисус, я ищу разгадку, которая объяснила бы, почему одна группа (грешники) чувствовала себя с Иисусом так комфортно, а другая (богатые) так некомфортно. Я нахожу эту разгадку в еще одной сцене из Евангелий, которая изображает одновременно и фарисеев, и явного грешника. Фарисеи схватили женщину во время акта прелюбодеяния, преступления, в наказание за которое насмерть забивали камнями. Как им, по мнению Иисуса, следует поступить? — спросили они, полагая ввести его в конфликт между моралью и милосердием.
Иисус делает паузу, наклонившись, пишет что–то на земле и затем говорит обвинителям: «… кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Когда все исчезли, Иисус поворачивается к съежившейся женщине, «…женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? — спросил он, — …и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».
Эта напряженная сцена раскрывает четкий жизненный принцип Иисуса: он выводит на чистую воду скрытые грехи, но прощает любой грех, в котором человек свободно сознается. Падшая женщина ушла прощенной, с новым стимулом жить; фарисеи ретировались, потрясенные до глубины души.
Вероятно, проститутки, сборщики налогов и другие общеизвестные грешники с такой готовностью обращались к Иисусу, поскольку они в определенной степени сознавали, что были неправы, и для них Божественное прощение казалось очень привлекательным. Как сказал К. С. Льюис: «Проститутки не подвержены опасности считать свою жизнь настолько удовлетворительной, что им нет надобности обращаться к Богу: гордые, жадные, самоуверенные люди подвержены этой опасности».
Добрая весть Иисуса нашла различный отклик у евреев первого века нашей эры, многие из которых предпочитали строгий стиль Иоанна Крестителя, питавшегося акридами и предлагавшего строгое учение о суде и гневе, учению Иисуса о благодати и трапезе, на которую будут приглашены все. Я могу понять это древнее предпочтение, отдаваемое закону, поскольку сам вырос в атмосфере законничества. Благодать была обманчивым, ускользающим понятием, которому было сложно проникнуть в мое сознание. Грех был конкретным, видимым понятием, легкой для попадания мишенью. Подчиняясь закону, я всегда знал, где согрешил.
Венди Кейминер, современный еврей, пытающийся постичь христианство, признает, что «в качестве постулата веры это учение о спасении благодатью и только через благодать кажется мне чрезвычайно неубедительным. Оно, как мне кажется, значительно пренебрегает справедливостью, идеализируя Бога, который настолько больше ценит веру, чем действие. Я предпочитаю Бога, который смотрит на нас сверху (очень давно воспринимая нас с юмором) и говорит: «Я бы хотел, чтобы они прекратили беспокоиться о том, существую я или нет, и начали выполнять мои указания».
По правде говоря, мы, христиане, тоже, вероятно, сочли бы, что легче следовать за Богом, который просто говорит: «Начинайте выполнять мои указания».
Евреи во времена Иисуса представляли себе ступенчатое восхождение к Богу, постепенное продвижение вверх, иерархический характер которого отразился в самой архитектуре храма. Неевреи и «полукровки», вроде самаритян, допускались только во внешний Двор язычников, стена отделяла их от следующего отсека, который занимали еврейские женщины. Еврейские мужчины могли пройти на один уровень дальше, но только священники имели право входить в священные места храма. И, наконец, только первосвященник мог входить в Святое–святых храма, и то только раз в году в день, называемый Йом–Кипур.
Общество, в действительности, было религиозно–кастовой системой, основанной на различной степени святости, и фарисеи тщательно и ежедневно укрепляли эту систему. Все их правила, касавшиеся того, что нужно мыть руки и избегать всякой скверны, являли собой попытку сделать себя угодными Богу. Разве Господь не составил списки желательных (чистых) и нежелательных (несовершенных, нечистых) животных для принесения в жертву? Кумранская община ессеев придумала строгий закон: «Ни один сумасшедший, или лунатик, или недоразвитый, или идиот, ни один слепой, или калека, или паралитик, или глухой, и ни один несовершеннолетний не может быть принят в общину».
Посреди всей этой религиозно–кастовой системы появился Иисус. К ужасу фарисеев, у него не было никаких предубеждений по поводу общения с детьми, или грешниками, или даже самаритянами. Он прикасался к «нечистым», и они также прикасались к нему: прокаженные, калеки, женщина, страдающая кровотечением, лунатики и одержимые. Хотя законы книги Левит предписывали день очищения тому, кто дотронулся до больного человека, Иисус устраивал массовые исцеления, во время которых он прикасался ко множеству больных людей; его никогда не беспокоили правила, согласно которым человек считался оскверненным после контакта с больным или даже мертвым человеком.
