— Так зачем же вы его держите? — поинтересовался один из них. — Плохой он вам помощник.
— Ну, нет, — возразила жена начальника. — Помощник он очень хороший; услужливый, все-все делает, а главное — он такой фанатик, на него уж можно положиться, как ни на кого другого. Мы с мужем уходим и знаем, что все у нас будет в сохранности: ничего не возьмет. И просто он хороший, словно родной человек. Ну, а как только наступает суббота, кланяется и уходит— на весь день. «У меня, — говорит, — по закону Божию полагается этот день Господу». Начальник было сначала ласково пытался говорить, убеждать, но ничего не получается. И махнул рукой.
— А питается он от вашего стола? — спросил кто-то,
— Что вы! — воскликнула женщина. — Если бы у нас стол был даже царский, то и то он бы не прикоснулся ни к чему. Он живет, как говорит, подобно каким-то юношам: Сидраху, что ли, там, и Мисаху. Питается одними овощами и крупами, даже рыбу совсем не ест.
— Да, видно, совсем святой человек, — заметил кто-то. Отличительной чертой Ивана Ефимовича от многих верующих было то, что он от души старался ко всем относиться по-братски, и даже толстовцы, которые, по мнению Левы, отвергали Христа как спасителя, а признавали только как великого учителя, были близки его сердцу, и он нередко вспоминал слова известного толстовца Ивана Ивановича Горбунова-Посадова: «Будем беседовать о том, что нас объединяет, и не касаться того, того разделяет». Кстати, с Горбуновым-Посадовым Кутумов был знаком лично.
Ивана Ефимовича посетила одна женщина из его единоверцев, и он был несказанно рад и счастлив, видя, что не забыт. На свидании с ней он не хаял и не осуждал никого из своих знакомых и начальства, а только восхищался всеми и в каждом человеке находил искру Божию.
Лева не раз встречался с ним, и Иван Ефимович всегда старался его чем-либо угостить. Бывало, спешит куда-нибудь по поручению начальства, а увидит Леву — махнет ему рукой: «Подойти-ка, подойди!» И достанет из кармана вяленую рыбу:
— Это я по сухому пайку получил. Сам-то не ем, а ты, знаю, кушаешь. Бери, бери…
Работая в лазарете, Лева особенно переживал за фельдшера Ваню Баутина, который с каждым днем становился все слабее и слабее. Он не только кашлял, но у него усилились боли в животе. Ваню все очень уважали и любили. Хирург Троицкий и другие врачи устроили консилиум, но, к сожалению, и это не помогло.
Так и угас в лагере этот искренний человек, погибший из-за своих убеждений. «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни», — говорится в Писании именно про таких людей, как Ваня Баутин и ему подобные.
Прежде чем, однако, продолжить рассказ о фельдшере Баутине, следует сказать несколько слов о взаимоотношениях толстовцев с официальным православием.
Те, кто боролся и в наши дни продолжает бороться с религией, не в силах понять, что церковь как могущественная и богатейшая организация и церковные учреждения — это одно, а религия чистого переживания, живущая в душе человека, внутренняя религия — совсем другое.
Против официальной церковной религии и восстал прежде всего Л. Н. Толстой. Всю жизнь после своего обращения к Богу и ко Христу он посвятил борьбе с церковным лжеучением. Эту же линию обличения православия продолжали его последователи.
Не следует забывать, что Толстой, его друзья и последователи, в особенности такие, как В. Г. Чертков (сын евангелистки Елизаветы Ивановны Чертковой), П. И. Бирюков, И. И. Горбунов-Посадов, И. М. Трегубое и другие, решительно приняли сторону сектантов, страдавших от двойного гонения — со стороны царского правительства и православного духовенства. Особое предпочтение они отдавали евангелистам-баптистам, которых в то время чаще именовали штундистами. И сам Толстой, и его друзья много сил вложили в дело переселения в Канаду гонимых духоборцев. К этой борьбе присоединился видный марксист, друг В. И. Ленина и Н. К. Крупской — В. Д. Бонч-Бруевич и его жена — санитарный врач В. М. Величкина.
Эту же линию борьбы с церковными лжеучением последователи Л. Толстого неуклонно продолжали и после его смерти. Исповедуя чистое учение Христа, понимая его именно как религию Царства Божия, которое внутри нас, они всегда были решительными и бесповоротными противниками церковной религии. Церковь в их глазах всегда была той самой блудницей, которая блудодействовала со многими. Смешивать толстовцев и сектантов с церковной религией и с церковью вообще и на этом основании преследовать их — и несправедливо, и ненаучно.
Таков был и Ваня Баутин. Начав свою сознательную жизнь с учительства, он вскоре горячо увлекся идеями жизни, любви и мира в понимании их Л.Толстым. Выступая против атеистов, которые оставили Бога, он говорил, что религия необходима. Так, он писал на этот счет селькору П. Пузыреву: «Религия для нас не дурман, а учение о жизни, каков смысл нашей жизни, как нам жить…»
Этот лаконичный ответ Баутина на пространное письмо селькора А. Клибанов, автор книги «Религиозное сектантство и современность», изданной в Москве в 1969 году, почему-то характеризует как «ледяной». Если за подобные ледяные, то есть сугубо сдержанные ответы людей ссылали на Соловки, то что было бы с ними, если бы ответ оказался «пламенным» и горячим?
Конечно, люди, безрассудно и грубо боровшиеся в те дни с религией, безотносительно к ее сущности, не могли оставить в покое ни самого Ваню, ни его друзей, интеллигентных, развитых людей, которые открыто призывали народ встать на путь истинной религии. «Истинная свобода» — таков был лозунг толстовцев в те дни, и они вынесли эти слова в название открыто издаваемого ими журнала.
Когда, примерно с 1928 года начались репрессии на инакомыслящих, Баутин вместе со своими друзьями попал в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения). Там толстовцы категорически отказались работать на лагерном производстве, утверждая, что это служит укреплению насилия. Что перенесли они там, на этом острове человеческих страданий, знает один Бог. Они соглашались только обслуживать заключенных. Там и подорвал свое здоровье Ваня Баутин, у него развился туберкулез легких. Когда же ему разрешили работать в лагере санитаром, то, от природы способный человек, он быстро приобрел знания среднего медработника, стал фельдшером. Оттуда его перевели на строительство Беломорканала. Работая с хирургом Троицким, он освоил малую хирургию и во многих отношениях стал его ближайшим помощником, принимая участие в операциях.
Но болезнь сломила его. Казалось, осталось так немного до конца срока (сидел он четвертый год), но здоровье таяло на глазах. Он находил утешение в письмах от друзей-толстовцев, которые приходили к нему из Лефортовского переулка в Москве и Западной Сибири — от членов основанной там сельскохозяйственной коммуны. (По недоразумению считалось, что коммуна эта существовала на Алтае.)
— Освободиться бы мне, поехать на Алтай, — вслух мечтал Ваня.
После консилиума врачи решили его оперировать, но, вскрыв брюшную полость, тотчас же ее зашили: туберкулез пробрался в живот и поразил кишки и брюшину. Положение было явно безнадежное. И вот, к Ване Баутину приехала его сестра Соня Рамм. Она приехала из дома Черткова, чтобы еще раз (до этого она уже была у него) проявить любовь к умирающему. Трудно досталось Соне. Вот что писала она впоследствии об этом посещении в одном из своих писем: «Эта поездка, вся, целиком, дала многое душе моей. Из нее я вынесла бесконечно много — как тяжелых переживаний, так и радостного, светлого, бодрящего чувства, что именно и дает силы жить в дальнейшем, радоваться жизни и бороться со всеми ее темными сторонами. Вот почему все возникавшие неожиданные преграды я преодолевала к присущими мне упорством и настойчивостью.
Сойдя с поезда, я уже не имела возможности, как в прошлом году, идти прямо в лазарет, так как тут же была задержана оперпостом. Выяснилось, что в лагерях карантин и всякие свидания запрещены из опасения занести тиф, который свирепствовал на этой дороге. Мне предложили немедленно, со следующим поездом, уехать, но я упорно не хотела подчиниться. Целые сутки я не двигалась с места, пока не покорила сердца охранников и не вымолила у них разрешения вступить на лагерную территорию, пройти в отделение и просить свидания.
Там я встретила новые мытарства и — как их результат — новые переживания. Выяснилось, что свидания разрешают только с освобождаемыми, когда их вытряхнут за лагерную черту, как ненужную вещь: «Бери жалкие остатки человека, изуродованного тяжелым трудом». А Ваня фактически еще не был освобожденным, и мне пришлось добиваться рассмотрения его дела. С каким трепетом и волнением следила я за человеком, который щелкал на счетах, подсчитывая дни зачета рабочего. От этого подсчета зависело мое свидание: решалась судьба, хватит или нет дней, отработанных им, до срока. И к моему ужасу, их не хватало, потому что Ваня, как больной, был лишен зачета. Казалось, надежда на свидание рухнула. Но я опять проникла к начальнику и все подробно объяснила ему. И он подарил мне три дня свидания, предупредив, правда, что Ваню я лично не увижу: в лазарет не пропустят, а покажут только в окошко.
