Никита Стифат - Жизнь и подвижничество иже во святых отца нашего Симеона Нового Богослова

1. Добродетель теплоты преисполнена и не только угли желания раздуть, но и самую душу в огонь превратить способна; может она и ум окрылить, отторгнув его от земли, вознести к небесам в духе и сделать всего человека богом.

Вот и великий Симеон, о котором нам предстоит рассказать, став теплейшим ревнителем ее, вознесся к сияющей вершине славы ее; потому-то и следует поведать всем, кто нам близок, о его прекрасных качествах — сколь многие из них были для него достоянием от рода его и отечества, и сколь великую праведность стяжал он в поте лица, трудами подвижническими, борьбой и бранями, чтобы обрести добродетель.

2. Славный добродетелью Симеон вырос из земель Пафлагонских, словно цветущее и плодоносное древ, о, от младых ногтей изобилующее плодами Духа. Родиной же его было селение, называемое в тех местах Галати, а родители его, Василий и Феофано, из богатых и знатных, носили прозвище “Галатяне”.

Еще в нежном возрасте он был послан родными, словно некая драгоценность, во град Константина. Там принимают его близкие к царскому двору родственники, отдают учителю словесности, и он постигает начала. Будучи с детства восприимчивым и преисполненным разума, он старательно проходил учение, а благодаря врожденной живости и способности мыслить извлекал из него пользу. Если же Симеон видел какие-либо детские шалости и вольности, то, ощущая себя как бы уже сединами умудренным и весь ум обращая к занятиям, удалялся от неразумных. А достигнув более совершенного возраста, он предался учению более сложному и, занимаясь им еще прилежней, вскоре научился очень красиво писать и овладел даже наипрекраснейшим искусством скорописи, чему верное свидетельство писанные его рукой книги.

В прохождении светских наук ему оставалось лишь по-эллински изощрить язык и успешно приобщиться к риторике. Но, будучи с детства мужем, исполненным рассудительности, избегая упреков, он не то чтобы вовсе пренебрег ею, но лишь концами пальцев едва коснувшись проистекающей от нее пользы и выучив только так называемую грамматику, все остальное, что разумеют под светской наукой, отверг и избежал неприязни сверстников.

3. Так вот, дядя его по его отцовской линии, увидев, что он отличается от многих красотой и цветущей наружностью — дядя ведь был начальником китонитов и пользовался очень свободным доступом к тогдашним скиптродержцам (а это были единокровные и порфирородные братья Василий и Константин) — вознамерился представить его императору и приблизить ко двору. Но Симеон со слезами отверг намерение дяди: не пожелал он знакомиться с тогдашними правителями, чтобы не потерять Бога, стяжав то, что не стоит ни гроша. Еле убедил его дядя принять достоинство спафарокувикулария (служитель при опочивальне императора в ранге спафария) и стать одним из членов синклита. Но вот истинное благородство! Над ним не властны узы и порабощение вещам житейским, не подчиняется оно суетному блеску этой жизни. Ведь в то время как один спешил показать свету мужа в сиянии преходящей славы, другой кое-что мудро отвергал, а кое-что по снисхождению принимал на время, ожидая будущего.

Внезапно тот знаменитый муж похищается из жизни неминуемой смертью. Тогда Симеон, пользуясь случаем, тотчас же, оставив все, бежит от мира и от того, что в мире, и устремляется к Богу. Так вся его душа, уязвленная небесными красотами, исполненная жаждой нездешней славы, легко презирает обманчивый блеск видимых вещей и всецело предается вкушению надежд и наслаждений от мира нездешнего, каждый день питая свои умственные чувства сладостью мыслей [о Боге] и стремясь более совершенным образом достичь желанного.

4. Итак, Симеон оказывается в славной Студийской обители. Он искал того, кто бы от юности его стал отцом его духовным и учителем. А был это Симеон, великий добродетелью, как никто другой достигший крайнего бесстрастия, в ком благоговение перед Богом, соединившись с благочестием и скромностью характера, дало повод для его прозвания.

Находит его Симеон, сообщает о своей цели, просит принять к себе, чтобы изменить ему полностью свою жизнь и быть причисленным к монахам. А тот, будучи опытным в монашеской жизни и зная нападки лукавого, не потворствует немедленному исполнению [просьбы], но едва достигшего четырнадцати лет юношу отклоняет от этого порыва и предлагает ему срок по достижении более совершенного возраста. Но Симеон с детства еще, живя в доме дяди, хранил готовое разгореться пламя божественного желания, поэтому сверх всего прочего он стал усердно заниматься молитвой и чтением. Когда однажды он получил из рук учителя книгу сочинений святых мужей Марка и Диадоха, раскрыв ее, он нашел среди написанного обращенные к нему слова: “В поисках пользы позаботься о своей совести; делай все, что она говорит, и обретешь пользу”.

И словно из уст Божиих слыша это, начинает он заботиться о своей совести. А это божественное качество, присущее людям, каждый день укрепляло в нем пыл духовный и способствовало возрастанию добра. Оттого увеличилось у него время молитвы и бодрствования вплоть до пения петухов. Ведь образ жизни, который он вел, ограничивался лишь тем, что необходимо для длительной молитвы и чтения, и, прежде чем отказаться от мира, он возлюбил жизнь бестелесного в теле, — надо сказать, молодом и нежном. Поэтому не было нужды в многолетних периодах, чтобы полностью удалиться от видимого и погрузиться в созерцание незримых божественных видений: ведь по прошествии недолгого времени благодать Духа, обретя его душу свободной от материи и воспламененной любовью к Создателю окрылила его вожделением мысленного и, отторгнув от земли, вознесла к видениям и откровениям Господним.

5. И вот, когда однажды ночью он стоял на молитве и очищенным умом соприкасался с Умом Первичным, он увидел вдруг свет, воссиявший на него с небес, прозрачный и безмерный, все озаривший и чистый, словно превративший ночь в день, которым и сам он был освещен, — и ему показалось, что весь дом с келлией, где он стоял, стал сразу невидимым и ушел в небытие, сам же он, восхищенный в воздух, совсем позабыл о теле. Такую радость испытывал он, как он [впоследствии] писал и рассказывал тем, кому доверял, что тотчас преисполнился тогда умилением и теплыми слезами; и, потрясенный необычностью чуда, ибо был еще не посвящен в такие откровения, стал он громким голосом бессчетно взывать: “Господи, помилуй!” — как осознал он позже, придя в себя. Тогда ведь он вовсе не знал, звучит ли его голос и слышна ли его речь извне. Будучи под действием этого света, увидел он — и вот, словно сияющее облако, без формы и очертаний, полное неизреченной славы Божией, в небесной вышине, а справа от этого облака увидел своего духовного отца, Симеона Благоговейного (о, страшное видение!) стоящим в обычной одежде, какую он носил в жизни, неотрывно взирающим на тот божественный свет и беспрестанно ему молящимся. Итак, долго пробыв в таком экстазе и видя отца своего стоящим одесную Славы Божией, он не чувствовал, находится ли он в теле или вне тела (2 Кор. 12:2–3), как впоследствии он объяснял и рассказывал. А несколько позже, когда свет этот постепенно скрылся, он осознал себя снова в теле и внутри келлии и тогда сердце свое обрел исполненным несказанной радости, а уста его возглашали, как уже сказано, “Господи, помилуй!”, и весь он орошался слезами, более сладкими, чем мед и соты медовые. С этих-то пор он почувствовал, что тело его стало тонким и легким, как бы духовным, и так продолжалось долгое время. Таково воздействие чистоты и столь велико действие божественной любви на людей усердных.

6. Узрев такое видение, дивный Симеон еще более возгорелся внутри огнем божественным и стал настойчиво просить духовного отца постричь его. А тот, прозорливым взором предузрев нужное для этого время, а также полагая нежный юношеский возраст для трудного подвига ненадежным, рассудил, что делать это рано.

Когда же прошло шесть лет после того вызывающего трепет видения и Симеон по какой-то причине поспешно собрался к себе на родину, приходит он побеседовать с тем божественным отцом в славную Студийскую обитель. А тот удивительный муж, как только увидел его, сказал: “Вот, чадо, подходящий момент, когда, если хочешь, следует тебе изменить внешний вид и образ жизни”. Эти слова стали для сердца юноши раскаленным углем, и он промолвил: “Почему же, отец, ты мне, твоему чаду, не сказал этого раньше? Но теперь-то я распрощаюсь с миром и с тем, что в нем. И так как из-за вверенной мне царской службы я спешно еду к себе на родину, там возьму я все принадлежащее мне и, возвратившись, все мое имущество, да и себя самого всецело предам в руки твоей святости”. Окончил он речь, отправился в путь и быстро оказался в родных краях. А так как наступило время поста, он полностью предался брани, чтобы стяжать добродетель. Тогда-то, осмотрев библиотеку родителей, берет он оттуда “Лествицу” божественного Иоанна; с нею собеседуя, словно некая благодатная почва, вбирал он сердцем слова и мысли, готовясь ежедневно их взращивать и плоды приносить.