Не следует, в частности, забывать, что деления на эмбриологию, анатомию, физиологию, психологию, социологию и клинику в природе не существует, и что есть лишь одна дисциплина — нейробиология, к которой наблюдение обязывает нас добавить, в соответствии со сферой наших интересов, эпитет: человеческая. (Надпись на здании Института психоанализа, выбранная в качестве девиза в 1952 году).
Прежде чем произнести эту речь, нелишним будет рассказать об обстоятельствах ее появления на свет. Ибо она несет на себе их печать.
Тема речи была предложена автору в качестве основы теоретического сообщения для ежегодного съезда, который в течение восемнадцати лет традиционно созывался обществом, представлявшим в те годы французский психоанализ, и проходил под названием «Конгресс франкоязычных психоаналитиков», а затем, в течение последних двух лет, существовал как съезд аналитиков романоязычных (голландский был допущен в порядке языковой терпимости). Конгресс этот должен был состояться в Риме в сентябре 1953 года.
Между тем, возникшие во французской группе серьезные разногласия закончились ее расколом. Поводом для них послужило основание так называемого «института психоанализа». Определенная группа, сумевшая навязать этому учреждению свой устав и свою программу, заявила, что она не позволит выступить в Риме человеку, пытавшемуся вместе со своими сторонниками утвердить в институте иную концепцию, и действительно употребила все доступные средства, чтобы этому выступлению помешать.
Однако создатели успевшего возникнуть к тому времени нового Французского психоаналитического общества не сочли допустимым лишать записавшегося к ним на обучение студенческого большинства запланированного публичного манифеста, равно как и лишать этот манифест предназначенной для него почетной трибуны.
Щедрые симпатии итальянской группы доказали студентам, что в Вечном Городе они отнюдь не являются нежелательными гостями. Что до автора настоящего доклада, то сколь бы тяжкой ни казалась ему задача держать речь о речи, его не оставляла мысль, что само место подает ему молчаливые знаки сочувствия.
Ведь он помнил, что еще задолго до того, как воссияла в этом месте слава высочайшей кафедры мира, Авл Геллий в своих Аттических ночах возводил название этого места, MonsVaticanus, к слову vagire, означающему младенческий писк, первые попытки речи.
И даже прозвучав беспомощным криком новорожденного, речь эта могла стать благим предзнаменованием обновления основ нашей дисциплины, укорененной именно в языке.
К тому же обновление это унаследовало от истории слишком много смысла, чтобы не порвать, со своей стороны, с традиционным стилем «доклада» как чего-то среднего между компиляцией и синтезом, сообщив ему иронию, ставящую основы этой дисциплины под вопрос.
Поскольку слушателями доклада были студенты, ждущие от нас слова, мы построили свою речь в расчете именно на них, отказавшись ради этого от принятого между авгурами обычая выдавать мелочность за строгость и путать правило с достоверностью.
В конфликте, который привел к настоящему исходу, автономия их в качестве субъектов игнорировалась, как выяснилось, в такой чудовищной степени, что в первую очередь потребовалось отреагировать на сам тон обращения, сделавший эти злоупотребления возможными.
Дело в том, что за спровоцировавшими конфликт частными обстоятельствами обнаружился порок, далеко выходящий заих рамки. Сами притязания на подобную авторитарность в подготовке психоаналитиков наводят на мысль: а не приводят ли устоявшиеся методы такой подготовки к парадоксальному результату — своего рода увековеченной ущербности?
Разумеется, жестко организованные формы посвящения, в которых Фрейд видел гарантию передачи учения, для дисциплины, которая может выжить, лишь удерживаясь на уровне целостного опыта, являются совершенно оправданными.
Но не обернулись ли они обманчивым формализмом, который, наказывая риск, пресекает тем самым всякую инициативу, а неп-
ререкаемость мнения ученых мужей возводит в принцип, обратной стороной которого является послушная осторожность, обескровливающая и вконец иссушающая всякий подлинно научный поиск?
В силу исключительной сложности понятий, которыми в данной области приходится оперировать, всякий, высказывающий в ней свое суждение, как нигде рискует обнаружить истинный масштаб своих умственных способностей.
Вследствие этого первой, если не единственной нашей задачей, должна была стать выработка независимых тезисов путем прояснения основоположении.
Суровый и неизбежный отбор должен делаться не путем бесконечных проволочек мелочной кооптации, а исходя из плодотворности конкретной продукции и диалектической проработки противоположных полиций.
Это вовсе не значит, будто мы признали за разногласиями самостоятельную ценность. Напротив, не без удивления услышали мы, как на Международном конгрессе в Лондоне, куда, не удовлетворив его формальным требованиям, мы явились в качестве просителей, некое лицо, к нам весьма благожелательно расположенное, выразило сожаление, что в оправдание своего отделения мы не могли сослаться на какие-либо доктринальные разногласия. Значит ли это, что организация, считающая себя интернациональной, имеет какие-то иные цели помимо поддержания принципа общности нашего профессионального опыта?
То, что дела давно уже обстоят иначе, является теперь секретом полишинеля, и в ответ непроницаемому господину Зильборгу, отклонившему нашу просьбу на том основании, что поводом для отделения могут быть исключительно научные разногласия, проницательный господин Вельдер сумел без лишнего скандала возразить, заметив, что поставив под вопрос принципы, которые каждый из нас рассматривает как основу своей деятельности, мы разберем перегородки, хранящие нас от Вавилонской неразберихи.
Мы, со своей стороны, заявляем, что внося что-то новое, мы вовсе не склонны ставить себе это в заслугу. Поскольку предмет наш обязан своей научной ценностью исключительно тем концепциям, которые были выработаны Фрейдом в ходе его исследований — концепциям еще недостаточно критически проработанным и сохраняющим тем самым двусмысленность вульгарного словоупотребления, которая, идя им на пользу, создает в то же время опасность лишних недоразумений, — разрыв со сложившейся терминологической традицией представляется нам преждевременным.
Однако нам кажется, что мы только проясним эти термины, если приведем их в соответствие с языком современной антропологии и проблемами новейшей философии, в которых психоанализ зачастую без труда узнает свои собственные.
Так или иначе, обнаружение в понятиях их стершегося в рутинном употреблении смысла, вновь обретаемого ими при постановке их в историческую перспективу и осознании их субъективных оснований, кажется нам задачей первоочередной важности. Выполнение этой задачи и является той главной функцией наставника, которой определяются все остальные и которая отражает истинную цену аналитического опыта. Если мы этой задачей пренебрежем, то лишится смысла та деятельность, результат которой только от ее смысла и зависит, а технические приемы окажутся сведены к простым рецептам, что лишит аналитический опыт статуса знания, равно как и всякого критерия реальности.
Ибо в отношении статуса своей деятельности психоаналитик крайне невзыскателен, и, будучи не в состоянии указать ее место внутри концептуального поля, без которого обходится его практика, готов видеть в ней чуть ли не магию.
Украшающий это предисловие эпиграф являет тому недурной пример.
Соответствующая ему программа подготовки психоаналитиков напоминала бы школу водителей, преподаватели которой, не довольствуясь исключительной привилегией на выдачу водительских прав, вообразили бы, будто они вправе сами контролировать производство автомобилей.
Справедливо это сравнение или нет, оно во всяком случае ничуть не хуже тех, что употребительны в самых серьезных наших кругах, но при этом, будучи предназначены нами для болванов, даже по тону своему очень далеки от шутки в кругу посвященных, хотя и успели стать расхожей мудростью ввиду своего велеречиво-бессмысленного характера.
Первым в этом ряду следует известное сравнение преждевременно приступающего к практике кандидата с хирургом, делающим операцию без стерилизации, а замыкается он душещипательным со-
поставлением несчастных студентов, сбитых с толку конфликтом среди преподавателей, с детьми, переживающими развод родителей.
Конечно, это последнее сравнение продиктовано, по всей видимости, уважением по отношению к людям, которые на своей шкуре испытали то, что можно деликатно назвать потугами к преподаванию, но в то же время, слушая трели учителей, невольно спрашиваешь себя, не были ли границы инфантильности без предупреждения отодвинуты назад до границы глупости?
