Следует сразу же сказать, что сложная агиографическая конструкция, созданная Симеоном Метафрастом, была столь насыщена элементами различных житийных моделей, что не могла сохраниться в неприкосновенности при последующих переработках. Интересно отметить, что в современной электронной версии Жития преподобной Феодоры[108] не только редуцирован до почти полного исчезновения его романный сюжет, но также исключены перипетии духовной брани героини с дьяволом и почти все ее чудеса. Существенные изменения претерпел этот житийный рассказ и под пером А. И. Герцена.
Известно, что повесть «Легенда» явилась плодом восхищенного знакомства молодого писателя с агиографическим сводом Димитрия Ростовского. Это знакомство состоялось при особых обстоятельствах: Четьи Минеи Герцен читает под арестом в Крутицких казармах в ожидании приговора. Арест, тюремное заключение или каторга – экстраординарные события, своей катастрофичностью вырывающие человека из суеты повседневности и настраивающая его на мысли о прожитой им жизни. Такая ситуация нередко приводила русского человека к покаянию и пересмотру жизненных ориентиров. В разное время такую душевную метаморфозу пережили заточенный в одиночную камеру В. К. Кюхельбекер, каторжанин Ф. М. Достоевский, одна из жертв «красного террора» в Крыму поэтесса А. К. Герцык, узники ГУЛАГа А. И. Солженицын и Е. С. Гинзбург. Не стал исключением и А. И. Герцен, именно в тюрьме и в вятской ссылке переживший кульминационный момент увлечения идеализмом. Уроки христианского вероучения падали на благодарную почву. Неведомый доселе мир агиографии поразил молодого писателя силой и напряженностью духовных устремлений, что резко контрастировало с пошлой обыденностью окружающей его современности. Своим восхищением («Вот где божественные примеры самоотвержения, вот были люди!») Герцен делится с невестой Н. А. Захарьиной, человеком глубоко и искренне верующим. Ей он и посвятит свою повесть, прибавив к старинному сюжету, как писал он сам, «новый опыт своей души» и желая показать, «как самую чистую душу увлекает жизнь пошлая».
«Легенда» состоит из семи глав. Первая, вводная глава повести, подчеркнуто автобиографичная, обозначает романтическое противостояние двух миров: мира пошлой повседневности и несвободы, особенно остро ощущаемой повествователем-арестантом, и мира высокой духовности и самоотвержения, открывающегося ему на страницах старинного Жития. Но восхитивший молодого литератора сюжет весьма смело трансформируется им. Из шести «александрийских» глав «Легенды» лишь четыре (двучастная вторая, пятая, шестая и седьмая) могут быть сопоставлены с исходным агиографическим текстом. Как и Житие, созданное Симеоном Метафрастом, герценовская легенда имеет двух главных персонажей. В обоих случая первый из них – переодетая мужчиной кающаяся грешница. Но главное действующее лицо романного сюжета Жития – муж Феодоры, в герценовской обработке отступает на второй план. После развернутого описания его встречи с неузнанной им супругой, муж Феодоры исчезает из действия, чтобы появиться вновь лишь в самом конце, рыдающим над мертвым телом любимой (его дальнейшая судьба, равно как и судьба приемного сына Феодоры в повести никак не обозначены). Второе главное действующее лицо «Легенды» – игумен Октодекатского монастыря, едва упомянутый в исходном житийном тексте. Этот безыменный игумен наделен автобиографическими чертами еще в большей степени, нежели оскверненная соприкосновением с пошлостью жизни юная женщина (так трактует Герцен эпизод грехопадения Феодоры). С этим персонажем молодой писатель щедро делится обретенным им духовным опытом, именно ему доверяет свои заветные мысли о сущности христианства и его месте в современной жизни (изложение этих мыслей составляет главное содержание четвертой, центральной главы повести). Отношения игумена с «иноком Феодором», своим другом и единомышленником, о сокровенной тайне которого он и не подозревает, определяют подлинное движение сюжета «Легенды». Эта линия действия почти целиком домыслена светским автором.
Если духовный мир игумена очерчен вполне определенно, хотя и с романтической экзальтацией, то о внутренней жизни его «собеседника» в «Легенде» говорится лишь интригующими полунамеками. Симеон Метафраст прямо сообщал о переодевании Феодоры, отчего ее история лишь выигрывала в драматизме. Читателям «Легенды», напротив, предоставляется возможность самим догадаться, кто скрывается под обличием «инока Феодора». Не менее интригующе обрывает Герцен эпизод объяснения «Феодора» с влюбленной в него дочерью енатского игумена. Такая таинственность, вероятно, покажется, наивной современному читателю, тем более, что в уже упоминавшуюся центральную главу повести писатель вставил в виде подсказки богословский спор собеседников о природе женщины. Любопытно отметить, что и женофобия игумена, и осторожное заступничество за «дочерей Евы» «Феодора» подкрепляются аргументами одного и того же церковного авторитета – Иисуса Сирахова, словами которого, как уже говорилось, начинает свой рассказ о жизни Феодоры Метафраст.
Повесть «Легенда» – одна из первых встреч русских писателей Нового времени с миром православной агиографии[109]. Хотя текст ее обнаруживает несомненное внимание автора к первоисточнику, цитатами из которого завершаются шестая и седьмая главы, используемый писателем материал был слишком экзотичен для него. Гораздо увереннее чувствует себя А. И. Герцен в мире западноевропейской культуры. Тени двух ее гениальных представителей – И. В. Гете и Данте – проходят по страницам повести. Отсылкой к авторитету Гете оправдывает русский писатель свое внимание к старинному Житию. Одним из эпиграфов первой главы «Легенды» служит цитата из «Чистилища». Вдохновенная речь игумена в четвертой главе также сопровождается анахроничной авторской отсылкой к мысли великого флорентийца. Наконец, именно из первой песни «Божественной комедии» примчался на страницы повести «барс, lonza lеggiera», зверь весьма экзотичный для египетской пустыни, но отнюдь не случайный для тайного смысла переживаний видящего его «Феодора»[110]. Местами романтический текст Герцена напоминает собой искусный перевод некоего несуществующего западного оригинала. Сам молодой писатель отнесся к своему литературному опыту весьма критично, оставив попытки переработать повесть и не пытаясь ее опубликовать (ему, впрочем, польстило, что друзья пустили рукопись «Легенды» по Москве). Напечатана повесть была лишь в 1881 г., уже после смерти ее создателя.
Житие Марии Египетской (1 апреля), положенное в основу незавершенной поэмы И. С. Аксакова, по праву вошло в золотой фонд христианской литературы[111]. Неизвестный византийский агиограф VII в., ошибочно отождествляемый в православной традиции с иерусалимским патриархом Софронием I[112], создал произведение, оставившее глубокий след в христианской культуре и одновременно неповторимое.
В обширном сонме христианских святых немалое место занимают раскаявшиеся грешницы (почти всегда бывшие блудницы или прелюбодейки). Образцами таких рассказов служили евангельские фрагменты, посвященные благотворным встречам Иисуса с грешными женщинами. Одну из них, многомужнюю самарянку, православная традиция отождествляет с мученицей Фотиной, погибшей вместе с сыновьями и сестрами при императоре Нероне (20 марта). Распутное прошлое и последующее покаяние приписывается нередко одной из самых верных сподвижниц Христа, Марии Магдалине, хотя в православии, где Мария именуется «равноапостольной», ее тождество с евангельскими грешницами отрицается.
Типовое житие раскаявшейся блудницы выглядит следующим образом. Его героиня, с увлеченностью и страстью предающаяся разврату, внезапно переживает душевный переворот под влиянием случайно услышанной проповеди[113]. Она избавляется от неправедно нажитого богатства и уходит в монастырь. Как правило, ее земная жизнь завершается мирным успением в чине преподобной. Исключение – Житие священномученицы Евдокии (1 марта), где вполне законченный рассказ об обращении прекрасной самарянки, бывшей «супруги всего мира», и совершенном ею чуде воскрешения распутного юноши[114], неуклюже соединен с растянутым и однообразным описанием ее мученичества). По этой же схеме организованы и вставные рассказы об обращении грешниц в житиях многих христианских подвижников: Ефрема Сирина, Иоанна Колова, Василия Великого и др.
Иначе в Житии Марии Египетской. Героиня Жития, александрийская блудница, одержима неистовой жаждой плотских наслаждений, заставившей ее покинуть родительский дом в двенадцатилетнем возрасте и в дальнейшем отдаваться при случае желающим бесплатно. Зрелище толпы паломников, уплывающих в Святую Землю, вызывает у Марии импульсивное желание отправиться с ними, хотя руководит ею, казалось бы, все та же греховная жажда. Бескорыстная жрица сладострастия, Мария не имеет денег и потому расплачивается за проезд своим телом. Не перестает она грешить и в Святой Земле, но в праздник Крестовоздвижения ее душу навсегда преображает чудо: неведомая сила «трижды и четырежды» не пускает Марию в толпе паломников на порог храма. Потрясенная своей отверженностью, блудница возносит покаянные мольбы к Богоматери, после чего ей дозволяется войти в храм. Помолившись, Мария уходит в Заиорданскую пустыню, где проводит в полном одиночестве, посте и покаянии 47 лет. Первые 17 лет ее отшельничества (в соответствии с семнадцатью годами былого разврата) ее мучает неутолимая жажда плотских удовольствий. Исследователи уже отмечали, что страдания Марии изображаются при этом с необычными для средневековых литератур психологизмом и даже «реализмом». Отшельницу преследуют не бесы в привлекательных или устрашающих обличиях, но желание отведать «египетской рыбы» или сладкого вина, а в ее мольбы к небу (отшельница неграмотна и текста настоящих молитв не знает) врываются слова некогда любимых ею фривольных песенок. Затем плотские искушения отступают от нее, и в последующие три десятилетия она постепенно утрачивает потребность в еде и питье. Все это отшельница рассказывает иноку Зосиме, Божьим промыслом отыскавшему ее в пустыне, – история этого аскета составляет своеобразную «рамку», в которую вписана «автобиография» Марии. Интересно, что отшельник Зосима – тоже великий грешник, ибо в своем затворе он впал в грех гордыни, возомнив себя непревзойденным в аскетических подвигах; от этого опасного заблуждения его и избавляет Божественный Промысел. Упомянутая ранее агиографическая схема «Отшельник обращает грешницу проповедью или деянием» в Житии Марии Египетской вывернута наизнанку, ибо в нем роль проповедника и просветителя доверена женщине, бывшей грешнице. Описанная рамочная конструкция не была изобретением автора этого текста. Ее обнаруживаем мы в Житии первого христианского пустынножителя Павла Фивейского (15 января), создание которого относят к IV в.[115]. Преподобный Антоний Великий, согласно его собственному признанию, пережил, как и Зосима, временное впадение в грех гордыни и был возвращен на путь истинный встречей с пустынножителем Павлом. Но если для Антония эта встреча – лишь один из эпизодов его продолжительного подвижничества, то Житие Зосимы Палестинского встречей с Марией практически исчерпывается. Из Жития Павла Фивейского заимствуется и заключительный эпизод – вышедший из пустыни лев помогает отшельнику, принявшему исповедь собрата, предать погребению его мертвое тело. Отметим удачное введение в Житие «святой блудницы» такого «персонажа». По давнему, еще античному поверью, лев считался животным благочестивым и «целомудренным», с яростью преследующим блудниц и прелюбодеев[116]. Его участие в погребении Марии[117] доказывает обретенную отшельницей душевную и телесную чистоту.
