Чтобы выехать из России, необходимо было получить из канцелярии губернатора заграничный паспорт. Считая себя государственными преступниками, мы были уверены, что паспорта нам не дадут, и боялись даже подать об этом прошение, чтобы не обратить на себя внимание. Евреи часто эмигрировали из России без паспорта, пользуясь на границе услугами контрабандистов, которые за маленькое вознаграждение переводили их в Германию или в Австро–Венгрию. У Лиознера были знакомые, которые дали ему указания, как это сделать, и мы решили поехать без заграничных паспортов, взяв только свои внутренние русские паспорта.
В середине декабря 1887 г., часов в восемь вечера, когда было уже совсем темно, я отправился на вокзал в сопровождении матери и очень дружной с нею двоюродной сестры ее, Эмилии Викентьевны Горунович, жены артиллерийского офицера. Мы старались держаться малоосвещенных углов вокзала, на каждом шагу ожидая вмешательства полиции и ареста. Все обошлось благополучно и мы с Лиознером, после двух бессонных ночей, проведенных в пути, остановились в Варшаве, чтобы выспаться, и выехать на следующий день утром с расчетом быть до наступления темноты вблизи станции Граница.
Подъезжая к границе, мы вышли из поезда на предпоследней русской станции: иначе при выходе из поезда на станции Граница железнодорожные жандармы могли потребовать у нас паспорта и допросить нас о цели приезда. По указанному еще в Витебске адресу мы отправились в еврейскую корчму и нашли еврея, который мог устроить наш переход через границу. Чтобы подготовить это дело, надо было провести в корчме целые сутки.
Мы переночевали в маленькой комнатке, заполненной двумя кроватями, на которых чуть не до потолка громоздились перины и подушки, — «бебехи», как насмешливо называют в Белоруссии эти принадлежности еврейского быта. На следующий день вечером мы наняли лошадь и были перевезены в другую корчму в нескольких саженях от станции Граница. Вероятно, опытные контрабандисты и специалисты по переводу через границу сообразили, что мы не принадлежим к категории опасных преступников, за перевод которых за границу грозят тяжкие наказания, и потому решили, подкупив жандарма, переправить нас просто в поезде ночью, когда начальство спит, и по вагонам ходит только жандармский низший чин.
После полуночи нас провели на вокзал к моменту прихода поезда и посадили в пустое купе III класса. С бьющимся сердцем ждали мы, что будет с нами. Мы опасались, что попали в руки мошенников, которые высосали у нас все деньги и оставили на произвол судьбы, так что нам предстоял бы арест и наказание за попытку выехать без заграничного паспорта.
Прозвенел первый звонок, потом второй; между тем в купе никто не являлся, а у нас не было с собой даже и внутренних паспортов: их взял еврей, посадивший нас в купе. Внезапно отворилась дверь и к нам вошел жандарм с паспортами в руке. «Плосский?» спросил он, читая мой паспорт. «Я — Лосский», дрожащим голосом ответил я. Он возвратил нам наши паспорта и вышел, не вступая ни в какие дальнейшие разговоры.
Через полминуты раздался третий звонок и поезд тронулся. Когда мы переехали через пограничный ручеек, неописуемая радость охватила нас: мы были на свободе. Печально, что многие русские в то время испытывали это чувство освобождения, покидая Россию.
Глава третья. Приключения за границею
В Вене мы с Лиознером принуждены были остановиться недели на две, так как у нас не было денег для продолжения пути: при переезде через границу из нас под разными предлогами на каждом шагу вымогали деньги, пока кошелек наш совсем не опустел.
Устроились мы в этом городе no–ншценски, как угловые жильцы: мы наняли в полутемной комнате, где жил посыльный с женою и детьми, угол, в котором стояла большая двуспальная кровать. Обедали мы в столовой для беднейшего населения Вены, где за несколько крейцеров можно было получить гороховый суп, кашу и большую краюху хлеба.
Эти тяжелые внешние условия нисколько не смутили меня: Вена дала много новых и увлекательных впечатлений, которые приковывали к себе внимание. Мы любовались этим пышным городом, его рингами, дворцами, посещали картинные галереи, музеи, были даже вместе со старым знакомым Лиознера медиком–студентом в анатомическом театре, где он занимался препаровкою. Под конец я, повинуясь своей страсти к природе, предпринял несколько пешеходных прогулок за город и был в восторге, когда, гуляя по лесу на Кален- берге, увидел бюст Бетховена и узнал, что это было любимое место его прогулок.
Получив деньги из дому, мы поехали в Цюрих по Арль- бергской дороге. Красота Тироля на этом пути произвела на меня глубокое впечатление. В Цюрихе мы нашли большую русскую колонию и в первый же день попали в руки заботливого студента–медика Д. Пасманика, который счел своею обязанностью помочь нам ориентироваться в новой обстановке. Под его руководством мы наняли дешево комнату с одною двуспальною кроватью, что очень уменьшило наши расходы на помещение. Решено было, что мы будем ждать начала весеннего семестра и тогда поступим в университет. До того времени мы усердно занимались немецким языком. Кроме того, я старался приобрести те знания, которые были бы мне даны в VII и VIII классах гимназии: я занимался алгеброю, тригонометриею и физикою.
С Пасмаником мы виделись редко. Он был занят по горло. Удручаемый тяжкою бедностью, он старался закончить полный курс медицины в возможно краткий срок; кроме того, он много отдавал времени самообразованнию; так, например, в то время, когда мы познакомились, он как бы ни был утомлен, ложась спать, читал некоторое время в постели какой‑нибудь из томов Шлоссера. Чаще всего я проводил время с эмигрантом из Риги, фамилия которого была Барт. Не помню, почему ему пришлось эмигрировать. Происходил он, по–видимому, из семьи, у которой были связи с прибалтийскою немецкою аристократиею, он получил хорошее воспитание и образование, но жил в крайней нужде. Меня привлекало к нему то, что у него был эстетический вкус и обширные знания, особенно по истории литературы. К сожалению, у него были склонности богемы. Он вел беспорядочный образ жизни и нередко выпивал.
Среди эмигрантов встречались лица, изрядно выпивавшие, но большинство были люди трезвые. Изредка по случаю чьих‑либо именин или какого‑нибудь другого праздничного события большая компания собиралась в простеньком ресторане, пили дешевое вино, весело болтали. Большое удовольствие доставляло всем, когда армянин Карафьянц провозглашал тост, перепутывая все падежные окончания: «За здоровья нашему милого ымынынныку!».
Выходцы различных народностей из России жили все дружно между собою, как это было свойственно русской интеллигенции в то время. Так как я бежал из России с Лиознером и жил с ним в одной комнате, то евреи иногда принимали меня за еврея и я, когда мне ставили этот вопрос, шутя отвечал, что я — еврей, и даже прибавлял, что я не «мисна- гид», а «хасид» (приверженец мистического иудаизма). Познакомиться с еврейским жаргоном настолько, чтобы читать на нем, мне не удалось, несмотря на то, что один эмигрант Клейн уверял меня в высоких достоинствах его и считал многие русские слова взятыми из жаргона. Так, он говорил мне, по–видимому уверенный в правильности своего утверждения, что русское слово «заслонка» взято из жаргонного «заслинке». Что в уме человека с детства говорившего на жаргоне, могут перепутаться границы языков, легко представить себе, услышав, например, такое выражение, как «ich habe gewidzialt» (я видел).
Школьный товарищ мой Иосиф Абрамович был человек добрый, уживчивый, склонный к юмору. Мы жили с ним мирно, по–приятельски, пользуясь одною комнатою и даже двуспальною постелью. Вероятно, это обстоятельство подало повод к следующему нелепому приключению. Был у нас знакомый эмигрант Ш., огромного роста верзила, с грубоватыми внешними приемами, но по существу добродушный человек. Пользуясь тем, что Лиознер отправился в какую‑то экскурсию, он попросил у меня позволения переночевать. Не успел я заснуть, как вдруг Ш., по–видимому в полусне, полез на мою половину кровати с какими‑то странными, непонятными мне намерениями; я стал дико отбиваться от него, но он, по–видимому, притворяясь полу спящим, продолжал приставать ко мне. Тогда я слез с кровати, сел на стул и заявил, что не лягу, пока он не оставит меня в покое. Вскоре он уснул богатырским сном, и ночь прошла спокойно. Следуя своему тогдашнему обыкновению, я не позволил себе мысленно осудить Ш. и усмотреть в его поведении попытку совершить противоестественный акт. Так мне и осталось неизвестным, чем вызвано было это странное явление.
В немецкой среде я познакомился с семьею социал–демократа Любека, культурного и доброго человека; к сожалению, у него были парализованы ноги и он был прикован к креслу, в котором его возили. Он любил определять характеры людей по почерку. Взяв у меня образец моего почерка, он сказал мне несколько слов о моей душевной природе; из них мне запомнилось только, что я — strebsam (усердный, старательный).
