От отца Павла требовали, чтобы он подтвердил мнение судьи: пастух — враг народа, «контра», нарочно погубил лошадей.
— Нет, — отвечал отец Павел, — пастух устал и заснул от изнеможения, его надо извинить. Он и сам был не рад случившемуся, он даже жизни своей был не рад, потому и в петлю полез, чему я и свидетель.
— Да ты, отец, с ним заодно, вас обоих засудить надо! — кричали на отца Павла. Но он стоял на своем мнении твердо.
Пастуху дали пять лет «условно», то есть он остался на свободе с условием, что подобное не повторится. С этого дня отец Павел по временам находил у себя под подушкой лишний кусочек хлебца.
— Это пастух меня благодарил, хоть я и говорил ему, что мне хватает, не надо, — так окончил свой рассказ отец Павел.
Горько было отцу Павлу видеть, как люди под тяжестью страданий теряли чувство милосердия и не верили в него.
«А мне хотелось получить хоть какую-то весточку о своих, — рассказывал отец Павел. — И вот, как придет в лагерь новый этап заключенных, я бегу и спрашиваю: нет ли среди них ярославских. Однажды я увидел среди вновь прибывших молодую девушку, которая горько плакала. Я к ней подошел и с сочувствием спросил, о чем она так убивается. А она просто очень кушать хотела, ослабела от голода, и очень ей обидно было, что какой-то хулиган вырвал у нее из-под мышки буханку хлеба и скрылся в толпе. И никто ее не пожалел, никто не осмелился выдать вора, никто не поделился с нею хлебом. А этих людей долгие дни везли из Белоруссии и последние три дня в пути не выдавали им хлеба. Вот все и отощали, обозлились, окаменели сердцами. Я побежал в свою каморку, где у меня был спрятан кусок от недоеденного пайка, принес и подал хлеб девушке. А она не берет: «Я, — говорит, — честь свою за хлеб не продаю». «Да я от тебя ничего не требую», — говорю я. Но она — ни в какую! Жаль мне ее до слез стало. Я отдал хлеб знакомой женщине, от которой девушка и приняла его. А сам я упал на свою койку и долго-долго рыдал. Я ведь монах, я не знал чувства к женщине, но кто в это верил!».
А несчастная девушка была среди заключенных, прозванных «колоски». В начале 30-х годов колхозные поля убирались техникой. Нуждающиеся голодные крестьяне после уборки урожая снова приходили на пустые поля. Они подбирали в пучки случайно упавшие по сторонам от машины колосья с зернами, несли их домой. В селе крестьян этих арестовывали как «посягнувших на колхозное добро». Сгнили б колосья на поле, так никто бы о том из властей не пожалел. Но сердца властей были настолько очерствелые, что за пучок колосьев мать отрывали от детей, детей забирали от родителей, бедных старух сажали в тюрьмы и потом всех «провинившихся на поле» везли в далекие края, в ссылку на долгие годы. Вина этих людей состояла в том, что они от голода готовы были собрать спелые зерна из колосьев и, размолов их, испечь себе хлебные лепешки.
Отбывая срок своего заключения в лагере, Павел помогал заключенным, чем мог.
Впоследствии он рассказывал нам:
— Пути, которые я обходил, шли через лес. Летом ягод там было видимо-невидимо. Надену я накомарник, возьму ведро и принесу в лагерную больницу земляники. А черники и по два ведра приносил. Мне за это двойной паек хлеба давали — плюс шестьсот граммов! Запасал я на зиму грибы, всех солеными подкармливал.
Я спросила батюшку:
— А где Вы соль брали для грибов? Он ответил:
— Целые составы, груженые солью, шли мимо нас. Соль огромными комьями валялась вдоль железнодорожного пути, в соли нужды не было. Выкопал я в лесу яму глубокую, обмазал ее глиной, завалил туда хворосту, дров и обжег стенки так, что они у меня звенели, как горшок глиняный! Положу на дно ямы слой грибов, солью усыплю, потом слой жердей из молодых деревьев обстругаю, наложу жердочки, а сверху опять грибов, так к осени до верху яму набью. Сверху камнями грибы придавлю, они и дадут свой сок и хранятся в рассоле, закрытые лопухами да ветвями деревьев. Питание на долгую зиму! Так же и рябину припасал — это витамины. Слой веток рябины с ягодами, слой лапника — так целый стожок сделаю. Грызуны — зайцы, суслики — боятся иголок ели и не трогают моих запасов. А вот плоды шиповника хранить было трудно: в стогах шиповник гнил, а на воле его склевывали птицы, грызуны уничтожали. Но я и шиповника много собирал для лагерных, и голубики, и брусники, только малины в том лесу не было.
Окончилась война, окончился и срок ссылки отца Павла. Его привезли в Москву, но свободы он не получил. Отец Павел был снова отправлен в ссылку, но уже в Казахстан.
В вагоне для заключенных, называемом «душегубка», отец Павел ехал в течение двух месяцев до города Павловска. Среди бандитов и воров, озлобленных, больных, голодных, терпя то холод, то жару, грязь и смрад, время для отца Павла тянулось мучительно долго. Отрадой была только сердечная молитва да общество двух священников, которые ехали в одном вагоне с отцом Павлом.
Наконец поезд остановился. Заключенных выпустили, выстроили, начали проверять по спискам. Их строили в колонны и под конвоем уводили. Куда — никто не знал, кругом простирались голые бесконечные степи. К вечеру вокзал опустел, на перроне осталось три человека, которые в списках преступников не числились. То были два священника и отец Павел. Они обратились к начальству с вопросом:
— Куда нам деваться? Документов у нас нет, кругом чужие места.
— Идите сами в город, там в милиции спросите, — был ответ.
Отец Павел рассказывал так: «Настала ночь. Кругом тьма непроглядная, дороги не видно. Усталые от двухмесячной тряски в вагоне, опьяненные свежим воздухом после духоты и смрада в поезде, мы шли медленно и вскоре выбились из сил. Мы спустились в какую-то ложбину, упали на душистую траву и тут же заснули крепким сном. Я проснулся до рассвета и увидел над собой звездное небо. Давно я его не видел, давно не дышал свежим воздухом. На востоке показались яркие полоски зари. «Господи! Как же хорошо! Как прекрасно душе среди природы», — возблагодарил я Бога. Оглянулся вокруг: вдали еще ночной туман все застилает, а рядом блестит полоска реки. На пригорке отец Ксенофонт стоит на коленях и Богу молится. А другой мой спутник к воде спустился, белье свое стирает. А уж какие мы были грязные и оборванные — куда страшнее нищих! С радостью вымылись мы в речной воде, выстирали с себя все, разложили сушить на травушке. Взошло солнце и ласкает нас своими горячими лучами. «Наступит день, тогда пойдем в город искать там милицию, — думаем мы, — а пока еще все спят, Богу помолимся». И вдруг слышим мы: «Бум, бум!» — плывут по реке звуки колокола.
— Где-то вблизи храм! Пойдемте туда, ведь мы уже столько времени без Святого Причастия!
Рассвело. Мы увидели поселок, а среди него небольшой храм. Радости нашей было не передать! У одного из нас оказалось три рубля. Мы их отдали на свечи и за исповедь, больше у нас ни гроша не осталось. Но мы ликовали: «Мы с Богом, мы в церкви!». Отстояли мы обедню, причастились, к кресту подошли. На нас обратили внимание. Как стали все выходить, то нас окружили, расспрашивают. Народу было много, ведь был большой праздник. Нас пригласили за стол, стали угощать, с собой надавали пирожков, фруктов… Кушали мы дыни и плакали от радости и умиления: все кругом были такие ласковые, приветливые. Они нас ободряли, они узнали, что мы ссыльные, и жалели нас, так трогательно все было…
Потом нас проводили к властям — в местную милицию. Узнав, что со мной священники, в конторах все просили благословения, складывая руки и целуя нас. Вместо паспортов нам выдали справки, по которым мы должны были проживать в окрестностях Павловска и ходить отмечаться в контору. Один из нас был так слаб и хил, что ему сказали: «Ну, ты ни на какую работу не способен, еле на ногах держишься. Иди в церковь, к попам…». Этот священник вернулся в храм, чтобы там помогать, но он скоро умер, умучен уж был. А отец Ксенофонт со мной пошел в город, где мы стали искать себе работу.
Меня взяли рабочим на каменоломню дробить машиной камень для стройки. Работа тяжелая, но я, бывало, и по две нормы выполнял. Оклад был сто рублей с лишним, так что жить можно стало. Я оделся прилично, двадцать рублей платил за угол старикам, у которых квартировал. Жил я у них, как сын, все по хозяйству им помогал: и крышу покрыл, и колодец выкопал, и дом вокруг сиренью обсадил. Из колодца воду пить было нельзя — соль одна, пили речную воду Ишима. А в городе воду по талонам отпускали. Пришел приказ всем получить участки земли и иметь свое приусадебное хозяйство, притом не менее трех гектаров (три тысячи квадратных метров). Огромное поле! Я его обрабатывал, пшеницу сеял, арбузы, дыни развел. У стариков моих внучата в городе появились, вот и подумали мои хозяева корову завести. Я был не против. Пошли мы на рынок. Киргиз продавал корову по дешевке, по-своему бормотал, хаял ее: ест, мол, много, а молока почти совсем перестала давать. Я посмотрел — бока у коровы большие, не тощая, ну и купили ее. Привели, поставили в сарай, а ночью не спали — шумит наша скотина. Хозяйка насилу рассвета дождалась (ну куда же в темноте в сарай идти!). Открывает утром хлев, а там два теленочка около коровы скачут. Вот и благословил Бог нашу семью, сразу молоком и мясом стали питаться. Вот потому корова-то молока киргизу и не давала — до отела ей оставалось недолго. Возблагодарили мы Бога, стали жить-поживать да другим помогать».
