Через Воскресение открывается то, что с самого начала содержалось в живом существе Иисуса, Сына Человеческого и Сына Божия. Когда мы задумываемся над собственным существованием, оно представляется нам движением, начинающимся во мраке, густота которого зависит от нашей памяти. Затем прямая восходит, достигает вершины и клонится вниз, чтобы наконец оборваться - через долгий срок или преждевременно. Эта дуга моего существования начинается с рождения и кончается смертью. Перед нею лежит мрак, в который мы изумленно вглядываемся, пытаясь понять, как стало возможным начало. За нею же опять царит мрак, хоть мы и ощущаем неопределенное чувство надежды...
У Иисуса Христа это не так. Дуга Его существования не начинается с рождения, а уходит за его пределы - в вечность: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ин 8.58). Это - не слова христианского мистика второго века, как иногда утверждали, но непосредственное выражение того, что жило во Христе. И дуга не тонет в смерти, но вместе со всей Его человеческой жизнью ведет дальше, в вечность: «... убьют Его; и в третий день воскреснет» (Мф 17.23). Самосознанию Христа свойственны совсем иные глубина и простор, совсем иное отношение к смерти, чем у нас. В Его сознании смерть всего только переход, хоть и невообразимо тяжелый. «Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою?» - спрашивает Господь учеников на пути в Эммаус (Лк 24.26)... Воскресением осуществляется то, что Он вынашивал в Себе всегда. Тот, кто отрицает Воскресение, отвергает задним числом и все то, с чем оно связано в Его существе и сознании. В то, что остается после этого, уже не стоит верить.
Но ведь из повествований ясно видно, что речь идет о видениях! Ведь у учеников все же были видения!... Конечно, только мы должны вернуть этому слову его подлинный смысл. То, с чем невольно связывается представление о «видении», бытует в сознании слушателей лишь со сравнительно недавнего времени. А между тем это слово восходит к глубочайшей древности. Мы находим его уже в Ветхом Завете. «Видение» - значит зрительное восприятие, но не путем простого переживания, смысл которого диктуется внутренней жизнью самого видящего, а посредством вступления более высокой реальности в область его опыта. У гроба, на пути в Эммаус, в комнате и на озере у учеников были, конечно, видения - но это означает только, что они видели живого Господа. Видели как реальность, находившуюся в мире и в то же время ему не принадлежавшую, включенную в закономерности этого мира, но властвующую над его законами. Эту реальность видишь, разумеется, иначе, чем видишь растущее у дороги дерево или человека, входящего в дверь. Видеть Его, воскресшего Христа, было потрясением, взрывавшим все привычное. Отсюда появление в повествовании новых слов: что Он «является», «исчезает», «внезапно» оказывается посреди комнаты или что человек едет, а Он «рядом с ним» и т.д., как, напр., Мк 16.9-14 или Лк 24.31-36. Отсюда в повествование проникает нечто внезапное, обрывающееся, трепетно движущееся, противоречивое - форма, подходящая для нового содержания, взрывающего старую форму в поисках самовыражения.
Внимательно перечитывая евангельские повествования о пасхальном событии, мы замечаем их двойственность в трактовке образа Христа. С одной стороны, неизменно подчеркивается, что воскресший Христос был иным, чем до Своей смерти и чем все люди вообще. По этим свидетельствам, в Нем появляется яечто отчужденное. Его приближение потрясает, на-
•водит страх. Если прежде Он «приходил» и «уходил», то теперь говорится, что Он «является», «внезапно» оказывается рядом со странником, «исчезает» (напр., Мк 16.9-14; Лк 24.31-36). Телесных рамок для Него больше нет. Границы пространства и времени Его больше не связывают. Он движется с новой свободой, невозможной на земле... Но в то же время подчеркивается, что Он действительно Иисус Назарянин. Не просто явление, а Господь во плоти, некогда живший со Своими. Уже в первом сообщении, когда говорится, что камень был отодвинут от входа, а пелены лежали свернутыми на своем месте, мы должны ощутить телесность. Затем мы переживаем с учениками, как они видят и слышат Его, чувствуют Его приближение, ощущают плотность Его тела (Лк 24.39), влагают палец в раны на Его руках и руку - в ребра. Вся история Фомы, когда ученик сначала не хочет верить, а затем, побежденный, припадает к ногам Господа, позволяет нам вместе с ним почувствовать телесность (Ин 20.24- 29). То же намерение прослеживается и в рассказах, производящих сначала странное впечатление, - о том, как Он ест со Своими: скажем, в комнате, где Он внезапно появляется и они испуганно смотрят на Него, как на призрак, пока Он не спрашивает их, нет ли у них какой- нибудь еды и принимает пищу у них на глазах (Лк 24.42), или на озере, когда Иоанн, находясь в лодке, видит фигуру на берегу и говорит «Это Господь», Петр же бросается в воду и плывет туда, обогнав лодку, а едва доплыв до Него, они видят разведенный костер, на котором жарится рыба, и Он разделяет пищу со Своими (Ин 21.1-14). Еще немало иного в том же роде говорится о потрясающем переживании телесности Христа, вплоть до незабываемого введения к первому Посланию Иоанна: «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, - ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, - о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение снами» (1 Ин 1.1-3).
Все время подчеркивается: речь идет здесь о чем-то особенном. Господь изменился. Он живет не так, как прежде. Его существование непостижимо. Оно преисполнено новой мощи Духа, целиком исходит из божественного и в него же погружается вновь. Тем не менее оно телесно и объемлет всего Иисуса, Его существо, Его характер. Оно объемлет и раны, то есть всю прожитую Им жизнь, испытанную Им судьбу, Его страдания и смерть. Ничто не отброшено, ничто не оставлено внизу, в видимости, не имеющей сущности. Все - ощутимая действительность, хоть и преображенная: та действительность, зарницей которой было таинственное событие во время последнего путешествия в Иерусалим. Она - не просто то, что переживают ученики; она существует в себе. Она - не отрешенная духовность, но Дух, пронизывающий все, всю жизнь, не исключая и тела. Это существование предполагает совершенную телесность настолько, что хочется сказать: то тело совершенно, которое полностью объято духом. Человеческое тело - это нечто иное, чем тело животного, и своей завершенности оно достигает только тогда, когда его ни в чем нельзя спутать с телом животного. Что, собственно, означает человеческое тело, становится ясным лишь при Воскресении и Преображении.
Продолжая читать Писание - так, как его только и следует читать, т.е. продумывая и по достоинству оценивая все, мы обращаем внимание еще на один момент. Кто из Апостолов больше всех остальных подчеркивает телесность Воскресшего? Тот, который настойчивее всех говорил о Божественном в Иисусе, - Иоанн. Именно он, провозглашающий Христа Логосом, вечным Сыном Отца, рисует самыми живыми красками Его воскресшую телесность. Это объясняется, во-первых, причинами внутреннего порядка:
Христово благовествование достигло уже таких масштабов, что пришло время определить его суть. Но к этому добавились и внешние причины. Дело в том, что Иоанн своим Евангелием полемизировал со вполне определенным противником - языческим и полухристианским спиритуализмом гностиков, которые, считая, что Бог есть дух, понимали это в том - искаженном - смысле, что Бог враждебен всему материальному, и все материальное перед Ним нечисто. При этом они были очень нетерпимы. Поэтому они не могли принять действительного Богочеловечества, а утверждали, что божественное существо, вечный Логос, некогда сошло на человека Иисуса и вселилось в Него. Его устами оно учило нас истине и показывало путь из плоти к духу. Когда затем этот Иисус умер, Логос покинул Его и вернулся на небо.
В противовес этому Иоанн говорит: Бог стал человеком и остается им в вечности. Можно возразить: какое нам дело до спиритуализма гностиков? Но это не так. Все новое время полно обманчивой «духовности».
Мы видели в предыдущей главе, как оно все время старалось выдать Воскресение за обман, а Божественность Иисуса - за религиозное переживание, как стремилось оно считать образ Воскресшего плодом благочестия общины, отделяя, таким образом, Христа веры от действительного Иисуса. Идет ли здесь речь об исторической или психологической интерпретации событий — это в точности то же самое, что имели в виду гностики, с той разницей, что они пользовались мифологической терминологией. Против этого Иоанн поставил как бы два великих заслона. Первый из них заключен в словах: «Слово стало плотию» (Ин 1.14). Оно не просто сошло на определенного человека, но вошло в Его естество, так, что этот образ был одновременно и человеческим; то, что Он делал, было Бо-жиим делом, то, что с Ним случалось, было Божией судьбой; налицо была нерасторжимая тождественность существования, ответственности, достоинства. И для того чтобы исключить всякую возможность «перекоса в сторону духовности», он не ограничивается утверждением, что слово стало человеком, но доводит его почти до предела выносимого: Оно «стало плотью»... Вторым пограничным столбом служат слова: «Иисус воскрес». Он не только живет в памяти Своих, не только продолжает действовать в истории силой Своего слова и Своего дела, но и пребывает в божественной и человеческой, духовной и телесной действительности. Правда, Он живет измененным -преображенным. Сын Божий не отбросил в Нем Свое человеческое естество, а взял его с Собой в вечную славу, в то бытие, которое возвещается Иоанновым Откровением, на которое указывает видение Стефана, о котором говорит Павел, когда пишет, что Христос восседает на престоле одесную Отца (Еф 1.20 и Рим 8.34). Этот образ бытия Сына Божия воспринял Его человечность, и она пребудет с Ним в вечности.
