* * *
Пора завершить эту встречу, которая сама по себе остается нескончаемой. У патриарха было острое ощущение того, что мы переживаем своего рода апокалипсис в истории, когда слова «Восток» и «Запад» приобретают новый смысл, который уводит нас от географии: символический смысл происхождения и предела. Ибо земля кругла, и солнце восходит и садится повсюду. Запад не может быть определен (или определен исключительно) развитыми культурами латинской или германской Европы, запечатленными гением Рима или Реформы. Он становится планетарной «акультурой», которая благодаря своей технике и своей идеологии, в силу духовных притязаний, которые они в себе таят, и опустошению души, которое они несут, ставят человечество перед последними вопросами. Вспомним, что говорил патриарх: «История сегодня уже не может избежать уклонения от последних вопросов. Наука, техника, появление планетарного человека требуют осмысления. Наука исследует секреты вселенной и натыкается на дверь, скрывающую от нас тайну, за которой Бог — или гибель всего».
Константинопольский патриархат не оставил этой темы и после смерти Афинагора, о чем говорит, в частности, послание Димитрия I по случаю двадцать пятой годовщины Всемирного Совета Церквей: «Думая о том, как решить человеческие проблемы, мы не должны забывать самого главного: сегодня человек страстно ищет ответ на неустранимый вопрос, который встает перед ним в социополитических проблемах и за их пределами: в чем смысл существования человека, человека живого, духовной личности (…), обращенной к последней реальности?»
На этот вопрос, для Афинагора как и для его преемника, может дать ответ только христианство, вновь обретшее свое единство и творческую духовность неразделенной Церкви. Христианский Восток, также на свой лад захваченный планетарной «акультурой», в особенности в «западном его изгнании» (говоря словами иранской мистики), призван нести отныне человечеству, мятущемуся перед последними загадками, смиренное и стойкое свидетельство об изначальном, чтобы стать более глубокой памятью для Запада, низвергающего всю землю в беспамятство истории. Смиренное и стойкое свидетельство о Христе торжествующем над смертью и над адом, который мы отчаянно отталкиваем от себя, о Христе воскресшем, несущем людям Духа Животворящего, т. е. жизнь и свободу. Свидетельство это, как повторял Афинагор в конце своей жизни, не принадлежит ни православным, ни христианам, но затрагивает всех людей, ибо все воскрешены во Христе. Это сознание нужно донести до них, и освободить в них силу очеловечения и обожения, взятые вместе. Последние времена, говорил Франциск Сальский, будут временами declinatio sanctorum!
Чтобы осуществить эту встречу, чтобы разделить этот опыт, это свидетельство, необходимо, думал патриарх, чтобы христианский Восток преодолел свои исторические ограничения, свои страхи, свои недоверия, свой тысячелетний комплекс неполноценности–превосходства по отношению к «гниющему», но влекущему Западу, чтобы, оторвавшись от симметричных искушений релятивизма или ухода в себя, научиться диалогу, который не против другого, но вместе с ним, диалогу, в котором становятся полностью собой, принимая другого и даруя себя ему: «Наша святейшая православная Церковь не должна и не может скрывать сокровища своей веры и богатство своего предания. Она должна открыть их миру в духе смиренного служения, ради преображения мира во Христе».
Афинагор I: 1886–1972.
Молитва Церкви предает его «вечной памяти» Бога, теперь мы должны воспринимать его в вечности. Стараясь это выполнить, я имею смелость написать: Афинагор I, блаженной памяти.
26 марта 1976 года, Собор архангела Гавриила.
Владимир Зелинский. НАСЛЕДИЕ ПАТРИАРХА АФИНАГОРА
I
«Беседы с патриархом Афинагором» Оливье Клемана происходили, записывались, а затем были опубликованы приблизительно четверть века назад. Четверть века — почти вчерашний день для истории христианства и, может быть, еще не завершенный сегодняшний. Что–то, однако, изменилось к концу этого дня; уже последние годы жизни Константинопольского патриарха стали для него, по словам Клемана, «часом испытаний». Время «Бесед» обещало стать как будто поворотным во взаимоотношениях Церквей Востока и Запада. Встреча Павла VI и Афинагора I в Иерусалиме, снятие анафем, наложенных в 1054 году, завязавшиеся богословские контакты с протестантским миром, подготовка к будущему всеправославному Собору, казавшемуся таким близким, — все эти события были как будто явными знаками близящегося единства, «увещаниями», коими «Дух говорит Церквам».
Но прошло время, и «увещеванья» словно приумолкли или перестали доходить до нашего слуха, знаки потеряли силу и убедительность. Всеправославный Собор так и не состоялся. Все реже и реже вспоминают о нем православные Церкви, в особенности те из них, кто после многолетнего разоренья занят залечиванием ран или поисками твердой национальной почвы под ногами. Контакты с протестантским миром остались не более, чем контактами, ибо миры эти движутся в разных направлениях: православие все более уходит к своему прошлому, протестантизм все более освобождается от своего. Торжественная отмена анафем, когда–то прозвучавшая одновременно в Риме и в Константинополе, как будто ничего существенного не изменила в отношениях между православием и католичеством. И она сегодня — где–то полузабытое прошлое времен высадки первого человека на Луне.
Означает ли это, что все, чем жил, все, что созидал патриарх Афинагор, в конце концов потерпело крах? На это можно ответить прежде всего словами Апостола, которые и поныне, остаются неколебимым основанием для всякого «домостроительства» христианского единства: «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор 12.3). Имя Господа Иисуса — тот камень, на котором строилось дело покойного патриарха, оно — вечное начало того единения или братства в Духе Святом, которое не может быть абстракцией, словом без соли и смысла. Все усилия Афинагора были направлены к тому, чтобы вернуть Дух этому единению, внять «ходатайствам» Духа о примирении с Богом и братьями в тайне Христовой.
Все, к чему когда–либо прикасался Дух Божий, не исчезнет из памяти Церкви. Память ее может всегда обновиться как потускневшая икона.
Такой потускневшей иконой представляется мне сегодня духовное наследие патриарха Афинагора.
II
Начав работать над переводом этой книги (работа эта по разным обстоятельствам затянулась надолго), я прежде всего заметил, сколь неисправимой дальнозоркостью отличается наш взор, простирающийся из российской культурной ойкумены. Все–то у нас только «Россия и Европа», «мы и Запад», то ли с контекстом, что «два Рима пали, а четвертому не бывать», то ли, напротив, с текстом, что пишется в пику тому 682
контексту. Между тем рядом с нами живет, движется мир, который и для Запада как бы еще не Европа, и для нас как бы еще не Запад, и потому ему суждено оставаться всегда на краю наших горизонтов.
Это Балканы, Греция, Турция, для русского православия — «Ближнее зарубежье». Но этот «ближний» греческий мир, по сути, оставался для нас дальше классического. Наша первая благодарность Оливье Клеману — за краткое знакомство с этим миром, веками сохранявшим свое «тепло» (язык, обычаи, веру) «под снегом» оттоманского владычества. Во времена детства будущего патриарха христиане и мусульмане жили еще в добром согласии, словно ощущая себя детьми одного отца, Авраама. Затем наступает XX век, взрыв национализма, современная история с ее бесконечными кровопролитиями, этническими чистками и дележами территорий, и все это с особой плотностью сгущается (и все никак не может разрядиться) именно на этом уголке земли. Но рядом с историей — жизнь самой земли, великие ритмы расцвета и увядания, всегдашнее соседство моря, что ночью сливается со звездами («восклицающими от радости», вспоминает Клеман Книгу Иова), красноватый цвет почвы и сосен на острове Халки, птичьи гнезда на Фанаре, ликование и томление твари повсюду — все это повинуется какому–то промыслительному разуму и «движется любовью», которая проходит и через сердце Афинагора.
Его духовная биография как будто вбирает в себя опыт двух недавних святых — Космы Этолийца († 1779), учившего, что для спасения нам нужно стяжать «обе любви» — и к Богу и к ближнему, и Нектария Эгинского († 1920), аскета, молитвенника, «духовидца», благословлявшего весь мир, искавшего единства среди христиан и ожидавшего святости отовсюду, даже и от самой современной демократии. Но корни Афинагора уходят дальше — к Византии. В его облике мы наконец видим Византию без «византинизма», без исторической тяжести, сохранившуюся лишь в предании и литургии, целиком переплавленную в духовный опыт. Константинополь давно перестал быть ее столицей, но для патриарха он остается городом Матери Божи–ей. Для Оливье Клемана он несет в себе загадку Нового Иерусалима, тем более полную смысла, что земное основание его разрушено. Символ Нового Иерусалима — Святая София, о которой он говорит, что она «являет собой присутствие Божие всей совокупностью своего пространства, насыщенного светом».
