Приведемъ символъ Епифаниевский и поставимъ въ скобки все слова, составляющия особенность константинопольскаго собора:
Πιστεύομεν εις έ'να θεόν παντοκράτορα ποίητήν (ουρανού τε και γής). Καϊ εις ένα Κύριον Ίησοϋν Χριστον τον υιόν του θεοΰ τον μονογενή, τον εκ του πατρός γεννηθέντα (προ πάντων αιώνων), τουτέστι εκ της ούσΐας του πατρός, φως εκ φωτός, θεόν άλιθηνόν εκ θεοϋ άλιθηνοϋ, γεννηθέντα, ου ποιηθέντα, όμοούσιος τω πατρί, δί ου τα πάντα έγένετο τα εν τοις ουρανοΐς και τα εν τη γη, τον δι ημάς τους άνθρώπους και διά την ήμετέραν σωτηρίαν κατελθόντα (εκ των ουρανών) και σαρκκωθέντα (εκ πνεύματος άγιου και Μαρίας του παρθένου και) έναθρωπήσοντα (σταυρωθέντα τε ύπερ ημών επι Ποντίου Πιλάτου καί) παθόντα (καϊ ταφέντα) και άναστάντα τη τρίτη ημέρα (κατά τας γραφάς καί) άνελθόντα εις τους ουρανούς (και καθεζόμενον εκ δεξιών του πατρός) και (πάλιν) έρχόμενον (μετά δόξης) κρΐναί ξώντας και νεκρούς, (ου της βασιλείας ουκ έσται τέλος) καϊ εις το πνεύμα το αγιον (κύριον και ζωοποιόν, το έκ του πατρός εκπορευομένον, το ούν πατρι καϊ υίώ συνπροςκυνούμενον και συνδοξαζόμενον, το λαλήσαν διά των προφητών; εις μίαν άγίαν καθολικην καϊ άποστολικην έκκλησΐαν: ομολογούμεν εν βαπτίσμα εις άφεσιν αμαρτιών, προςόδκώμεν άνάστασις νεκρών και ζωην του μέλλοντος αιώνος. Αμήν.), τους δε λέγοντας' ην ποτέ οτε ουκ ην καϊ πρϊν γεννηθηναι ουκ ην, ή οτι εξ ουκ όντων εγένετο ή έκ ετέρας ύποστάσεως η ούσίας, φασκοντας, είναι ρευστόν ή άλλοιωτόν τον του θεοϋ υιον τούτους αναθεματίζει η καθολικη καϊ άποστολικη εκκλησιαια.
Результатъ на лицо. Въ скобкахъ мы имеемъ только слова, характеризующия собой константинопольский символъ, въ тексте же чистое никейское изложение, — ту веру «310 и более святыхъ отцовъ», которые собирались «въ святомъ городе» Никее. Правда, всматриваясь въ составъ никейскаго символа, приведеннаго у Епифания, мы находимъ некоторыя отличия отъ того текста, какой помещенъ у Hahn'а въ качестве наиболее точнаго. Такъ, слово «ποιητην» перенесено съ одного места на другое; «μονογενή» поставлено впереди «τον έκ του πατρός γεννηθέντα» ; опущено «θεον έκ θεοϋ;" прибавлено και καθολνκη къ слову «έκκλσία». Ηο известно, что текстъ никейскаго символа не есть нечто разъ на всегда установленное и неизменное: примечания самого Hahn'а показываютъ, какъ разнообразно было чтение во многихъ местахъ. Въ частности: «άποστολίκη встречается у Феодорита, Сократа, Геласия, въ актахъ Ефесскаго собора и пр. Перестановка словъ μονογενή и проч. наблюдаются также въ символе апостольскихъ постановлений и несторианскомъ символе. Итакъ, нетъ никакого сомнения въ томъ, что на месте теперешняго Епифаниевскаго символа въ подлинномъ его сочинении стоялъ только никейский символъ. Это съ наглядностью доказываютъ, какъ слова самого Епифания ο немъ, такъ и сделанный сейчасъ анализъ. Но совсемъ невероятно, чтобы самть Епифаний сделалъ прибавки, заимствованныя прямо изъ константинопольскаго символа. Оне произведены слишкомъ рабски, чтобы ихъ можно было приписать этому выдающемуся и ученому литератору. Даже слово «άμην», нарушающее связь веего символа, внесено безъ всякой перемены. Это «άμην» очень характерно: оно позволяетъ раскрыть всю загадку, связанную съ Епифаниевскимъ символомъ. Очевидно, что здесь работала рука позднейшаго интерполятора. Когда произошла интерполяция, определить трудно: она могла быть сделана вскоре же после константинопольскаго собора, — вернее, что она произошла гораздо позже, после того, какъ на халкидонскомъ соборе символъ 150–ти отцовъ получилъ значение вселенскаго. Въ какой–нибудь изъ местныхъ церквей Востока, быть можетъ, въ самомъ Кипре, въ которомъ для оглашаемыхъ употреблялся никейский символъ, мало по малу сталъ получать господство символъ константинопольский и сделалея крещальнымъ символомъ. Нетъ ничего удивительнаго, что какой–нибудь местный списатель «Анкората» нашелъ полезнымъ интерполировать никейский символъ, стоявший въ подлиннике, выражениями, заимствованными изъ константинопольскаго символа. Ра бота его была проста до крайности. Взявъ списокъ символа 150–ти отцовъ, онъ сравнилъ его съ никейскимъ ве–роизложениемъ, помещеннымъ у Епифания и, вероятно, на поляхъ рукописи отметилъ все отличия его, не исключая и слова «άμην». Дальнейшими безграмотными переписчиками эти замечания, находящияся на поляхъ, внесены были въ самый текстъ и такимъ образомъ возникъ никогда не существовавший Епифаниевский символъ. Нетъ нужды добавлять, что всякому, знакомому съ историей древнихъ рукописей, подобнаго рода случаи известны въ достаточномъ количестве.
Полученный сейчасъ выводъ для истории Константинопольскаго символа имеетъ весьма большое значение. Онъ не только ставитъ весь вопросъ на новую почву, но и ниспровергаетъ всю теорию ο переработке Кирилломъ иерусалимскаго символа въ Епифаниевский (=константинопольский), съ такимъ стараниемъ созданную Хортомъ. Да и что представляетъ собой теория Хорта? — гипотезу, построенную на гипотезе и подпираемую гипотезами. Символъ иерусалимский, по замечанию самого Хорта, далеко не достаточенъ для того, чтобы вывести изъ него вероизложение Епифания; онъ коротокъ и читается такъ: „ πιστεύομεν εις ενα θεον πατέρα παντοκράτορα, ποιητην ούρανου και γης, οράτων τε πάντων καί αοράτων. Και εις ένα Κυριον Ιησοϋν Χριστόν, τον υιόν τοϋ θεοϋ τον μονογενή, του έκ του πατρός γεννηθέντα, θεον άλιθήνον προ πάντων των αιώνων, δί ου πάντα εγένετο, σαρκωθέντα καί ένανθρωπίσαντα, σταυρωθεντα καί ταφέντα, άναστάντα τν τρίτη ήμερα, και άνελθόντα εις τους ουρανούς καί καθίσαντα εκ δεξιών του πατρός καί έρχόμενον έν δόξη κρϊναι ζωντας καί νεκρούς, ου τής βασΐλείας ούκ έσται τέλος, χαί εις εν αγιον πνεύμα, το παράκλητον, το λαλήσαν εν τοις προφήτοις, καϊ εις εν βάπτισμα μετανοίας, εις άφεσιν αμαρτιών καί εις μίαν άγίαν καθολικην έκκλησίαν, καϊ εις σαρκός άνάστασΐν καίείς ζωην αιώηον.
Символ, какъ видимъ, представляетъ собой самое заурядное явление въ ряду памятниковъ символьнаго творчества древней церкви. Ни одной чисто богословской мысли въ немъ не содержится; онъ состоитъ изъ элементовъ обычныхъ и простыхъ, встречаю–щихся почти въ каждомъ символе и въ этомъ отношении уступаетъ не только многимъ символамгь опозиционнаго, антиникейскаго направления, но и символамъ III века, какъ, напр., знаменитый символъ Григория Чудотворца. Понятно, какъ много стараний надо было употребить Хорту для того, чтобы изъ этого ужъ слишкомъ несложнаго иерусалимскаго символа извлечь такое вероизложение, какъ константинопольский (по теории—епифаниевский) символъ, отличающийся богатствомъ богословскаго содержания и целымъ рядомъ точныхъ догматическихъ определений. Несмотря на глубокое и всестороннее изучение катехизическихъ поучений Кирилла, ему все таки не удалось подыскать многихъ выражений Епифаниева символа, — и, притомъ, такихъ важныхъ, какъ, напр., ο Сыне «еди–носущнаго Отцу» или ο Св. Духе «исходящаго отъ Отца, съ Отцомъ и Сыномъ спокланяемаго и славимаго и пр. И Хортъ изображаетъ Кирилла въ виде современнаго ученаго, снабжаетъ его пособиями, заставляетъ его читать апостольския постановления, быть можетъ, тогда еще не появившияся на светъ Божий, антиохийский символъ, со–хранившийся въ актахъ ефесскаго собора (431 г.) послания Афанасия алексайдрийскаго къ Серапиону, и, притомъ, — удивительная вещь! — Кириллъ изъ всехъ этихъ пособий избираетъ только те выражения, какия ветречаются въ Епифаниевомъ символе, никогда не существовавшемъ! Трудно придумать что–нибудь более искусственное и без–доказательное… Но сказка становктся интереснее, когда дело приходитъ къ концу. Никогда не имевший действительнаго бытия символъ приносится на константинопольский соборъ, читается здесь, одобряется, вносится въ никогда несуществовавшие акты собора, какъ исповедание Кирилла или иерусалимский символъ и затемъ вновь воскресаетъ незадолго до 451 года, но уже въ качестве вероизложения, составленнаго 150 отцами. Но какой исто–рикъ, какой документъ, какой биографъ Кирилла свидетельотвуетъ ο томъ, чтобы онъ, действительно, читалъ символъ на константинопольскомъ соборе? Да и ο какихъ актахъ этоих) собора можетъ быть речь, когда ο нихъ ничего неизвестно ?.. Гипотеза, построенная на гипотезе и подпираемая гипотезой!
Недостатки теории Хорта ο происхождении константинопольскаго символа вызвали уже на Западе попытки придать ей большую основательность. Приватъ–доцентъ богословия въ Лейпциге Кунце въ своихъ двухъ сочиненияхъ ο Марке Пустыннике и никео — константинопольскомъ символе выступилъ съ новой гипотезой, вносящей, на первый взглядъ, значительные поправки въ теории Хорта. Выходя изъ того правильнаго наблюдения, что уже известный аскетъ Нилъ Синаидъ, занимавший сначала высокую государственную должность экзарха въ Константинополе, въ своихъ сочиненияхъ, при изложении догматическихъ мыслей, пользуется выражениями, близкими къ тексту константинопольскаго символа, онъ пришелъ къ тому выводу, что, такъ какъ Нилъ получилъ крещение еще въ бытность свою въ Константинополе, то, вероятно, уже къ концу IV века это вероизложение употреблялось въ столице империи въ качестве крещальнаго символа. Но какимъ образомъ оно попало туда и почему такъ скоро получило столь высокое значение? Мы уже знаемъ, что после отказа Григория Богослова отъ константинопольской кафедры на его место избранъ былъ Нектарий, происходивший изъ Тарса въ Киликии и занимавший тогда должность префекта въ Константинополе, избранъ, какъ свидетельствуетъ Созоменъ, по рекомендации Диодора тарсийскаго и, притомъ, некрещенный. Естественное дело, что соборъ, только что окончивший тогда осуждение ере–сей, потребовалъ отъ Нектария при его крещении, происходившемъ въ столице и въ присутствии членовъ собора, исповедания веры, въ которомъ бы более или менее определенно отвергались осужденныя соборомъ лжеучения. Нектарий произнесъ Епифаниевъ символъ. Ознакомилъ его съ этимъ символомъ Диодоръ, приготовлявший Нектария къ крещению. Киликия лежала близко къ Кипру, и нетъ ничего невозможнаго въ томъ, что символъ Епифания, рекомендованный имъ въ качестве крещальнаго символа въ Сиэдру, — местечко, находившееся въ соседней Памфилии, проникъ въ Тарсъ, сделался здесь тоже крещальнымъ символомъ и при посредстве Диодора дошелъ до Константинополя. На такое именно историческое соотношение делъ намекаетъ одно сделанное на Халкидонскомъ соборе заявление Каллиникомъ, епископомъ Апамеи (Вифиния), городе около Пропонтиса, находившемся вблизи Константинополя: «соборъ, собравшийся въ Никее изъ 318 св. отцев въ великоимееномъ (μεγαλονόμω) Константинополе изъ 150 отцевъ для хиротонии богобоязнейшаго Нектария епископа», где константинопольский символъ (Епифаниевский) ставился въ тесную связь съ Нектариемъ и соборомъ 150 отцевъ. Когда въ 383 году Феодосий еще разъ собралъ въ столицу епископовъ всехъ противоположныхъ партий и потребовалъ отъ каждаго изъ нихъ исповедание веры, Нектарий, не бывший никогда богословомъ, безъ сомнения предъявилъ императору Епифаниевский символъ. Императоръ одобрилъ символъ, который, быть можетъ, и сделался крещальнымъ исповеданиемъ константинопольской церкви. Это предположение, — говоритъ Кунце, — способно уничтожить все трудности, какия связаны съ константинопольскимъ символомъ. Онъ, действительно, былъ символомъ, въ которомъ соборъ 381 года игралъ некоторую роль и который былъ освещенъ лучами 150 отцевъ. — Охотно признаемъ, что гипотеза Кунце значительно улучшаетъ теорию Хорта. Если въ последней насъ поражаетъ полная бездоказательность и искусственная придуманность басни ο Кирилле, предъявлявшемъ Епифаниевский символъ на соборе, то предположение Кунце имеетъ хотя видимую основательность, опираясь на известные исторические факты. Но уже одно то, что Епифанийскаго символа никогда не существовало, разрушаетъ это предположение въ самой его основе. Правда, въ целяхъ константинопольскаго собора 381 г. было, между прочимъ, и назначение епископа на столичную кафедру, но ο Нектарии тогда никто не думалъ, и свидетельство Каллиника говоритъ лишь ο недостаточной осве–домленности его въ истории собора. Вопросъ о происхождении константинопольскаго сим–вола, очевидно, долженъ быть поставленъ иначе. Если не существовало никакихъ историческихъ прецедентовъ, предварявшихъ его собой, если теория Хорта объ Епифа–ниевскомъ символе рухнуласъ трескомъ, то не следуетъ ли возвратиться къ традиционному мнению и въ самыхъ иеточникахъ, относящихся къ собору, попытаться найти данныя для него? Какъ это желание ни кажется безнадежнымъ, оно, быть можеть, все–таки не будетъ совсемъ безплоднымъ. Историческия свидетельства ο томъ, что константинопольские отцы подтвердили никейекую веру (т. — е. никейский символъ), мы уже читали и этотъ фактъ остаетея непоколебимымъ. Но ограничились ли они только этимъ и не сделали ли чего большаго? Любопытно уже то, почему константинопольский соборъ въ своемъ послании къ императору Феодосию, перечисляя свои занятия, говоритъ ο «συντομοι οροι» (краткия определения) и тотчасъ же затемъ объ утверждении никейскаго символа, и осуждении появившихся после него ересей. Почему соборъ определенно говоритъ ο никейскомъ симъоле и еще ο каких–то „ συντομοι οροι ",и если подъ этимъ „ συντομοι οροι, онъ не разумеетъ ничего более никейскаго символа, то почему онъ не называется своимъ именемъ и описывается образно? Значительное пояснение этого недоумения мы получаемъ изъ послания на Западъ собора 382 г.: изложивъ свою веру въ существенныхъ чертахъ, констан–тинопольские отцы здесь замечаютъ: «более же (επι πλειον) въ отношении къ нашей вере вы узнаете, если удостоите прочитать ο ней въ томъ свитке (τόμω), который прошедшаго года изданъ былъ вселенскимъ соборомъ константинопольскимъВъ немъ мы пространнее (πλατντερον)исповедали веру и письменно анафематствовали недавно возникшия ереси». Чтобы дать надлежащую оценку этому свидетельству, нужно принять во внимание то, что сказано въ послании выше ο никейскомъ символе. Описавъ страдания, перенесенныя за евангельскую веру, утвержденную 318 отцами въ Никее, оно заявляетъ, что эту веру «должно принимать и вамъ, и намъ, и всемъ, кто не извратилъ словъ истинной веры». Далее оно кратко излагаетъ учение ο Св. Троице, содержавшееся въ этой вере и осуждающее болезнь Савеллия и богохульство евномианъ, арианъ и духоборцевъ, и касательно воплоще–ния оно сообщаетъ, что и въ этомъ пункте восточные отцы сохраняютъ учение неизвращенное, отвергая домостроительство безъ души и безъ ума (аполлинарианство). Повидимому, здесь сказано все, что можно было сказать по догматическимъ вопросамъ того времени, и темъ не менее о.о. константинопольскаго собора 382 г. считаютъ нужнымъ ко всему этому добавить, что «если западные желаютъ ο вере восточныхъ узнать болъше», то пусть прочтутъ въ τόμος–е. посланномъ въ прошломъ году въ Римъ, въ которомъ они пространнее (πλατυτέρον)изложили ее.
