Как бы кто ни судил о митрополите Данииле на основании тех свидетельств, какие оставили о нем современники, - свидетельств далеко не беспристрастных - собственные сочинения Даниила дают о нем весьма выгодное понятие. Это был прежде всего любитель просвещения. Едва ли какую мысль он повторял так часто и с такою настойчивостию, как мысль о необходимости читать "Божественныя Писания", под именем которых разумели тогда в обширном смысле не одни книги Ветхого и Нового Завета, но и книги отеческие и церковные, книги вообще благочестивые и назидательные или, общее, всю духовную письменность, за исключением только апокрифов, книг отреченных, лживых. Он убеждал, чтобы не только пастыри и иноки, но и миряне как можно чаще читали Божественные Писания, и не просто читали, но испытывали их, упражнялись в них с великим любомудрием. Объяснял, что чтение Божественных Писаний не только доставляет нам познание о всем относящемся к нашей вере и благочестию, но и вообще просвещает ум, направляет волю, успокаивает и веселит сердце, укрощает страсти, возбуждает к добродетели и что все зло между нами, все заблуждения, все суеверия и пороки зависят главным образом от незнания нами Божественных Писаний. И мало того что Даниил призывает других заниматься чтением и изучением книг, он сам любил читать их, признавал это занятие лучшим занятием своей жизни и принадлежал к числу самых начитанных и просвещенных людей своего времени. Уже в своем поучении братии он, будучи игуменом, показал немалое знакомство с творениями отцов, особенно подвижников, и с правилами Церкви, а в последующих сочинениях он обнаружил это знакомство и начитанность еще несравненно более. Если в главном литературном труде преподобного Иосифа Волоколамского, "Просветителе", насчитывают до сорока писателей, свидетельства которых он приводит, то в одном "Соборнике" митрополита Даниила можно насчитать почти до пятидесяти таких писателей. Не говорим уже о множестве свидетельств, или отрывков, приводимых им из богослужебных книг, Кормчей, житий святых, Прологов, Синаксарей, Патериков и разных сборников.
Не напрасно Даниил, первый из русских, удостоился получить имя "доктора Христова закона", или христианского богословия, из уст Максима Грека, который, как бывший питомец западных училищ, без сомнения, знал, что разумелось тогда под этим именем. Даниил действительно обладал богословскою ученостию, какая была у нас тогда возможна, и в сочинениях своих более всего поражает массою самых разнородных познаний в области духовной литературы. К сожалению, нельзя сказать, чтобы умственные способности Даниила соответствовали его познаниям. В нем виден ум здравый, но недовольно сильный от природы и недостаточно развитый; ум, мало приученный к самодеятельности и не привыкший к строгой, отчетливой, логической мыслительности. Это не господин, а как бы раб своих познаний; он не владычествует над ними, а почти подавляется ими и не умеет распоряжаться ими как бы следовало. Понятия и суждения его почти всегда верны, но часто в них недостает ясности и раздельности и еще чаще - связности и основательности. Даниил изложил в своих Словах учение о священных преданиях, писаных и неписаных, равно учение о таинстве Воплощения с такою обширностию и подробностию, с какими доселе ни то, ни другое учение у нас не были изложены никем. Но он вовсе не различает преданий догматических от обрядовых и приписывает последним совершенно такую же важность, как и первым; а при раскрытии догмата о Воплощении, выразив кратко собственное исповедание веры, довольствуется исключительно чужими мнениями и свидетельствами, которые приводит в громадном количестве. Он здраво рассуждает о разных обязанностях христианина, обязанностях пастырей Церкви, и в частности епископов, обязанностях господ к рабам; правильно определяет значение жизни мирской и брачной по отношению к вечному спасению и жизни монашеской, значение и относительное достоинство разных видов монашеской жизни, значение поста и внешних подвигов; преподает полезные наставления относительно жизни внутренней, духовной брани, борьбы с греховными помыслами; верно учит о действиях Промысла Божия в мире, о постигающих нас бедствих, о смерти младенцев и о многом другом. Но почти всегда и во всем ограничивается только общими понятиями и поверхностными замечаниями, а не углубляется в истины, не раскрывает их в подробностях и с их основаниями; редко сосредоточивается на одном каком-либо предмете, большею частию перебегает с предмета на предмет, повторяет одно и то же, уклоняется в сторону и вообще излагает свои мысли без надлежащей отчетливости и последовательности. В этом отношении Даниил много уступает своему знаменитому наставнику, преподобному Иосифу Волоколамскому, который при богатстве сведений обладал также сильным и светлым умом и глубоко развитою мыслительностию.
Еще на одну высокую черту в характере Даниила указывают нам его сочинения - на его пламенную ревность о вере и благочестии, ревность о своем пастырском долге, о своем духовном стаде. Он смело боролся с духом вольномыслия и противления уставам Церкви, господствовавшим тогда в некоторых слоях нашего общества, и учил, наставлял, убеждал православных пребывать твёрдыми и непоколебимыми в православии, хранить неизменно все предания Церкви, писаные и неписаные, всячески оберегаться от лжеучителей и еретиков и стоять за истину Христову даже до смерти. Он зорко следил и за нравственными недостатками и слабостями своих пасомых и в своих обличениях не щадил никого, ни богатых и знатных, ни пастырей и самих архипастырей, ни простых иноков, ни их властей, стараясь в то же время действовать на обличаемых словом кротости, любви и трогательными вразумлениями, увещаниями, даже мольбою... Почти все сочинения Даниила направлены более или менее против заблуждений и пороков его времени, и лучшие места в его сочинениях те, где он начинает изображать эти заблуждения и пороки. Тут он оставляет свой спокойный, холодный тон и заметно одушевляется; слово его становится живее, образнее, красноречивее; чувствуешь, что он проникнут тем, о чем говорит, и свои краски и образы берет прямо из жизни. В этом отношении сочинения Даниила можно сравнить с сочинениями Максима Грека: в тех и других ярко отражаются современные недостатки русского народа.
Замечательно, что в то время, именно в двадцатых и тридцатых годах XVI столетия, когда наша духовная литература обогащалась трудами Максима Грека и митрополита Даниила, в ней почти не явилось никаких других новых произведений. Можно указать только на житие ярославских князей Василия и Константина, составленное по поручению местного архиепископа Кирилла между 1526 и 1533 гг. монахом Пахомием, который, впрочем, весьма неискусно воспользовался разными заимствованиями из жития ярославского же князя Феодора Черного, написанного прежде иеромонахом Антонием, да на послания старца псковского Елеазарова монастыря Филофея, два к государеву дьяку Михаилу Мунехину, служившему в Пскове, и одно к самому государю великому князю Василию Иоанновичу. В послании к Мунехину, написанном по случаю свирепствовавшей (1522) в Пскове моровой язвы, Филофей укоряет местные власти за то, что они, принимая меры против язвы, запрещали священникам приходить к больным для исповедания их и причащения Святым Тайнам, и говорит, что душа каждого человека дороже всего мира и для спасения ее сходил на землю Сам Сын Божий; что казням Божиим противиться не должно и суетно, что, и наказывая нас. Господь заботится о нас и дает заболевающим возможность покаяться пред смертию и сподобиться Святых Тайн; что и другие царства и города подвергались казням Божиим, каковы наводнения, землетрясения, нашествия варваров, и что посреди таких посещений Божиих мы не должны роптать, напротив, должны переносить их с терпением и благодарностию, должны прийти в себя, покаяться и обратиться к Богу всем сердцем. Другое послание к Мунехину написано Филофеем по вызову самого Мунехина. Известный Николай Немчин, с которым столько боролся Максим Грек, написал Мунехину, что в 1524 г., по астрономическим наблюдениям, должен совершиться великий переворот, или "пременение", не только на Земле, но и на Солнце, и на Луне, и во всем мире. И вот, по поводу этого-то предсказания Мунехин и просил себе вразумления у Филофея. Старец отвечал: "Всякая тварь, как учит Божественное Писание, обновляется и обращается откуда произошла - Духом Святым, а не от звезд это бывает. Звезды и планеты не имеют ни чувства, ни жизни, даже движутся не сами собою, а переносятся с места на место невидимыми ангельскими силами, которые потому и называются служебными духами. Толки о влиянии звезд и планет на жизнь, действия и судьбу человека, о злых днях и часах суть "кощуны и басни", ведущие свое начало от халдеев. Если бы Бог сотворил злые дни и часы, за что стал бы Он и мучить грешных? Он Сам был бы виновен в том, что народил человека злого. Равно не от звезд происходят перемены в странах и царствах, а от вседающего Бога, Который за благочестие возвышает их и утверждает, а за грехи предает на разорение, как и предал девяносто лет назад царство Греческое за то, что греки "предали православную веру в латинство" (на Флорентийском Соборе). Не должно, однако ж, удивляться и верить латинянам, когда они говорят: "Наше царство Римское неподвижно пребывает; если бы мы неправо веровали. Господь не благоволил бы к нам". Они воистину суть еретики, своею волею отпавшие от православной веры, особенно чрез опресночное служение. Если стены их великого Рима не пленены, зато души их пленены от дьявола "опресноков ради". А Греческое царство хотя взяли агаряне, но они веры не повредили и не принуждают греков отступать от веры. При этом автор довольно подробно опровергает учение латинян об опресноках и подтверждает православное учение об употреблении квасного хлеба в таинстве Евхаристии. Наконец, обращаясь к своему отечеству, старец говорит: теперь во всей поднебесной один православный христианский царь - государь русский, и святая Вселенская Церковь вместо Рима и Константинополя сияет светлее солнца в Москве. Два Рима пали, третий - Москва - стоит, а четвертому не быть. Все христианские царства пришли в конец и сошлись в одно царство нашего государя; все христианские царства "потопишася от неверных", только царство одного нашего государя благодатию Христовою стоит. Подобает царствующему великому князю держать это с великим опасением и обращением к Богу и уповать не на золото и богатство исчезающее, но на дающего все Бога. А звезды не могут ничего ни прибавить, ни отнять. Все эти мысли о падении первого и второго Рима и всех христианских царств и о высоком значении Москвы и царства Русского, равно и самое наставление великому князю бояться Бога и уповать не на золото и богатство, а на Бога Филофей повторяет почти теми же словами и в начале своего послания к великому князю Василию Иоанновичу. И затем убеждает князя исполнить, в частности, еще три заповеди: а) позаботиться, чтобы все в России право возлагали на себе крестное знамение; б) наполнить соборные церкви епископами, да не вдовствует святая Божия Церковь, и не обижать, как завещали прежние князья, церквей и монастырей относительно их имущества и в) искоренить в православном царстве Русском "горький плевел" - содомский грех, который умножился не только между мирскими людьми, но и другими. В заключение старец умоляет князя щедротами Божиими переменить скупость на щедрость, немилосердие на милость, утешить плачущих и вопиющих день и ночь, избавить обидимых из руки обидящих и, повторив мысль, что все царства христианские сошлись в одно царство Русское, что два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть, снова умоляет великого князя внимать себе Господа ради и с помощию Его устроять благочестиво свое царство.
