Недостатки теории Хорта ο происхождении константинопольскаго символа вызвали уже на Западе попытки придать ей большую основательность. Приватъ–доцентъ богословия въ Лейпциге Кунце въ своихъ двухъ сочиненияхъ ο Марке Пустыннике и никео — константинопольскомъ символе выступилъ съ новой гипотезой, вносящей, на первый взглядъ, значительные поправки въ теории Хорта. Выходя изъ того правильнаго наблюдения, что уже известный аскетъ Нилъ Синаидъ, занимавший сначала высокую государственную должность экзарха въ Константинополе, въ своихъ сочиненияхъ, при изложении догматическихъ мыслей, пользуется выражениями, близкими къ тексту константинопольскаго символа, онъ пришелъ къ тому выводу, что, такъ какъ Нилъ получилъ крещение еще въ бытность свою въ Константинополе, то, вероятно, уже къ концу IV века это вероизложение употреблялось въ столице империи въ качестве крещальнаго символа. Но какимъ образомъ оно попало туда и почему такъ скоро получило столь высокое значение? Мы уже знаемъ, что после отказа Григория Богослова отъ константинопольской кафедры на его место избранъ былъ Нектарий, происходивший изъ Тарса въ Киликии и занимавший тогда должность префекта въ Константинополе, избранъ, какъ свидетельствуетъ Созоменъ, по рекомендации Диодора тарсийскаго и, притомъ, некрещенный. Естественное дело, что соборъ, только что окончивший тогда осуждение ере–сей, потребовалъ отъ Нектария при его крещении, происходившемъ въ столице и въ присутствии членовъ собора, исповедания веры, въ которомъ бы более или менее определенно отвергались осужденныя соборомъ лжеучения. Нектарий произнесъ Епифаниевъ символъ. Ознакомилъ его съ этимъ символомъ Диодоръ, приготовлявший Нектария къ крещению. Киликия лежала близко къ Кипру, и нетъ ничего невозможнаго въ томъ, что символъ Епифания, рекомендованный имъ въ качестве крещальнаго символа въ Сиэдру, — местечко, находившееся въ соседней Памфилии, проникъ въ Тарсъ, сделался здесь тоже крещальнымъ символомъ и при посредстве Диодора дошелъ до Константинополя. На такое именно историческое соотношение делъ намекаетъ одно сделанное на Халкидонскомъ соборе заявление Каллиникомъ, епископомъ Апамеи (Вифиния), городе около Пропонтиса, находившемся вблизи Константинополя: «соборъ, собравшийся въ Никее изъ 318 св. отцев въ великоимееномъ (μεγαλονόμω) Константинополе изъ 150 отцевъ для хиротонии богобоязнейшаго Нектария епископа», где константинопольский символъ (Епифаниевский) ставился въ тесную связь съ Нектариемъ и соборомъ 150 отцевъ. Когда въ 383 году Феодосий еще разъ собралъ въ столицу епископовъ всехъ противоположныхъ партий и потребовалъ отъ каждаго изъ нихъ исповедание веры, Нектарий, не бывший никогда богословомъ, безъ сомнения предъявилъ императору Епифаниевский символъ. Императоръ одобрилъ символъ, который, быть можетъ, и сделался крещальнымъ исповеданиемъ константинопольской церкви. Это предположение, — говоритъ Кунце, — способно уничтожить все трудности, какия связаны съ константинопольскимъ символомъ. Онъ, действительно, былъ символомъ, въ которомъ соборъ 381 года игралъ некоторую роль и который былъ освещенъ лучами 150 отцевъ. — Охотно признаемъ, что гипотеза Кунце значительно улучшаетъ теорию Хорта. Если въ последней насъ поражаетъ полная бездоказательность и искусственная придуманность басни ο Кирилле, предъявлявшемъ Епифаниевский символъ на соборе, то предположение Кунце имеетъ хотя видимую основательность, опираясь на известные исторические факты. Но уже одно то, что Епифанийскаго символа никогда не существовало, разрушаетъ это предположение въ самой его основе. Правда, въ целяхъ константинопольскаго собора 381 г. было, между прочимъ, и назначение епископа на столичную кафедру, но ο Нектарии тогда никто не думалъ, и свидетельство Каллиника говоритъ лишь ο недостаточной осве–домленности его въ истории собора. Вопросъ о происхождении константинопольскаго сим–вола, очевидно, долженъ быть поставленъ иначе. Если не существовало никакихъ историческихъ прецедентовъ, предварявшихъ его собой, если теория Хорта объ Епифа–ниевскомъ символе рухнуласъ трескомъ, то не следуетъ ли возвратиться къ традиционному мнению и въ самыхъ иеточникахъ, относящихся къ собору, попытаться найти данныя для него? Какъ это желание ни кажется безнадежнымъ, оно, быть можеть, все–таки не будетъ совсемъ безплоднымъ. Историческия свидетельства ο томъ, что константинопольские отцы подтвердили никейекую веру (т. — е. никейский символъ), мы уже читали и этотъ фактъ остаетея непоколебимымъ. Но ограничились ли они только этимъ и не сделали ли чего большаго? Любопытно уже то, почему константинопольский соборъ въ своемъ послании къ императору Феодосию, перечисляя свои занятия, говоритъ ο «συντομοι οροι» (краткия определения) и тотчасъ же затемъ объ утверждении никейскаго символа, и осуждении появившихся после него ересей. Почему соборъ определенно говоритъ ο никейскомъ симъоле и еще ο каких–то „ συντομοι οροι ",и если подъ этимъ „ συντομοι οροι, онъ не разумеетъ ничего более никейскаго символа, то почему онъ не называется своимъ именемъ и описывается образно? Значительное пояснение этого недоумения мы получаемъ изъ послания на Западъ собора 382 г.: изложивъ свою веру въ существенныхъ чертахъ, констан–тинопольские отцы здесь замечаютъ: «более же (επι πλειον) въ отношении къ нашей вере вы узнаете, если удостоите прочитать ο ней въ томъ свитке (τόμω), который прошедшаго года изданъ былъ вселенскимъ соборомъ константинопольскимъВъ немъ мы пространнее (πλατντερον)исповедали веру и письменно анафематствовали недавно возникшия ереси». Чтобы дать надлежащую оценку этому свидетельству, нужно принять во внимание то, что сказано въ послании выше ο никейскомъ символе. Описавъ страдания, перенесенныя за евангельскую веру, утвержденную 318 отцами въ Никее, оно заявляетъ, что эту веру «должно принимать и вамъ, и намъ, и всемъ, кто не извратилъ словъ истинной веры». Далее оно кратко излагаетъ учение ο Св. Троице, содержавшееся въ этой вере и осуждающее болезнь Савеллия и богохульство евномианъ, арианъ и духоборцевъ, и касательно воплоще–ния оно сообщаетъ, что и въ этомъ пункте восточные отцы сохраняютъ учение неизвращенное, отвергая домостроительство безъ души и безъ ума (аполлинарианство). Повидимому, здесь сказано все, что можно было сказать по догматическимъ вопросамъ того времени, и темъ не менее о.о. константинопольскаго собора 382 г. считаютъ нужнымъ ко всему этому добавить, что «если западные желаютъ ο вере восточныхъ узнать болъше», то пусть прочтутъ въ τόμος–е. посланномъ въ прошломъ году въ Римъ, въ которомъ они пространнее (πλατυτέρον)изложили ее.
На основании этого свидетельства мы можемъ констатировать два вывода: а) въ τόμος–е заключалось нечто большее, чемъ въ никейскомъ символе; б) онъ содержалъ въ себе σύντομοί οροι или веру («πιστις)и, определенную соборомъ 381 года пространнее.
Уже эти вполне точныя и опроделенныя указания 382 года, на которыя вообще до сихъ поръ мало обращалось вндмания наукой, даютъ право думать, что деятельносгь предшествовавшаго ему собора не ограничилась однимъ только утверждениемъ никейскаго символа: онъ пространнее, чемъ никейский соборъ, изложилъ свою веру, а если это такъ, то ясно, что и на самомъ соборе должны были вестись разсуждения ο вере. И действительно, обращаясь къ сочинениямъ Григория Богослова, лично присутствовавшаго на соборе, можно найти у него, хотя и прикрытыя туманомъ неопределенности, но все таки достаточно ясные намеки на споры, происходившие на соборе касательно веры. «Какъ высокомудры они,» — говоритъ Григорий ο членахъ собора уже въ тотъ моментъ, когда у него начались несогласия съ нимъ, — «сладкий и прекрасный источникъ древней веры (την γλυκείαν καϊ καλην πηλην παλαιάς πϊστεως), которая досточтимую природу Троицы сочетала въ одно и бывъ некогда преподана въ Никее (ης ην ποτ η Νικαία φροντηστήρισι), этотъ источникъ веры, какъ виделъ я (έωρων), жалкимъ образомъ возмущенъ былъ солеными потоками учений, какия распространяли люди сомнительной (των άμφιδοξων) веры, которые, держась средины (μέσοι όντες), принимаютъ всякое мнение. И это было бы еще утешительно, если бы они действительно держались средины, а не предавались явно противной стороне (κλήσεως εναντίας)… Мы какъ–то чрезъ меру человеколюбивы: поставили предъ алтарями проповедническую кафедру и всемъ кричимъ: входи сюда, кто хочетъ, хотя бы два и три раза переменяли веру… Неблагоразумное дело привязывается къ одной вере». Вопросъ о вере вызвалъ разногласие на соборе. «Были тамъ люди, которые насильно и съ трудомъ (βία και μόγις) вошли въ собрание, но извинениемъ имъ служило неведение зла; они уловлены были двусмысленностью догматовъ (τη διπλοη των δογμάτων), проповедуемое ими открыто благочестивымъ казалось совсемъ чуждымъ порождение родителей (τόκος τεκόντων παντελώς άλλότριον)… Имъ не нравился, — замечаетъ Григорий, очевидно, ο самомъ себе, — вводитель новыхъ учений (ό καινόδοξος), но и они не понравились благоразумному—и вотъ Лотъ и патриархъ идутъ въ разныя стороны. Скорее реки потекутъ вверхъ… нежели я изменю въ чемъ–либо въ моемъ спасении». Чего касалось разногласие Григория съ соборомъ, — разногласие настолько важное, что оно угрожало спасениио его, — онъ объясняетъ въ другомъ своемъ сочинении: «ныне возведенъ я на престолъ, а на утро сводятъ меня съ престола. Въ состоянии–ли кто приискать на это хоть призрачную причину? Осмеливаюсь сказать, Христосъ мой, что у меня на сердце. Скажу ясно: Духъ, Духъ, — выслушайте это, — исповедуемый Богомъ. Еще говорю: Ты мой Богъ. И въ третий разъ восклицаю: Духъ есть Богь». И опять, при другомъ случае, Григорий говоритъ: «до сихъ поръ ничто пе приводило въ такое колебание целую вселенную, какъ дерзновение, съ какимъ мы провозглашаемъ Духа Богомъ. Это, какъ известно, и меня подвергло нерасположению друзей». Мы не могли бы указать другого, более лучшаго доку–ментальнаго комментария къ этой картине, нарисованной Григориемъ, кроме изучаемаго нами константинопольскаго символа. Вопросъ ο Св. Духе былъ однимъ изъ самыхъ жгучихъ предметовъ, какъ для богословскаго умозрения, такъ для всевозможныхъ состязаний и словопрений за все время огь 362 по 381 годъ. Уже Василий Великий жало–вался на путаницу, господствующую въ учении ο Духе и выражалъ желание пополнить никейский символъ въ этомъ отношении. Но никто лучше самого Григория Богослова не изображаетъ такъ ярко то разнообразие мнений ο Св. Духе, какое царило въ церковныхъ кругахъ какъ разъ въ моментъ созвания самого собора. «Одни почитали Духа действованиемъ (ενέργειαν), другие—тварью, иные— Богомъ, а иные не решались сказать ο немъ ни того, ни другого, изъ уважения, какъ говорили они, къ Писанию, которое будто бы не выразило объ этомъ ничего ясно, а потому они не чтутъ и не лишаютъ чести Духа (οίκ άτιμάζουσι), оставаясь къ Нему въ какомъ–то среднемъ (μέσιος πως περι αυτόν διακειμένοι), вернее же сказать, Βесьма жалкомъ расположении. Даже изъ признавшихъ Его Богомъ одни благочестивы только въ сердце, другие–же осмеливаются благочествовать и устами… Но я слышалъ и о другихъ, еще более мудрых измерителяхъъ Божества (μετρουντών θεότητα которые хотя согласно съ нами исповедуютъ трехъ умосозерцаемыхъ, однако же столько разделяютъ ихъ между собою, что одного полагаютъ безпредельнымъ и по сущности, и по силе, другого просто безпредельнымъ, а третьяго—ограниченнымъ въ томъ и другомъ отношении. Некоторые называли Духа служебнымъ, другие отвергали Его, какъ чуждаго и неизвестнаго изъ Писаний». Въ виду этого разнообразия и крайней противоречивости воз–зрений на Св. Духа соборъ долженть былъ занятьея более точнымъ определениемъ учения ο Немъ, и, какъ видимъ изъ свидетельства Григория Богослова, разсуждения ο Духе действительно велись на соборе, — и велись горячо. Логическая последовательность и естественный ходъ событий требовалъ признания Духа Богомъ(=единосущный), и Григорий вместе съ другими, явившимися на соборъ «насильно и съ трудомъ», энергично защищалъ этотъ тезисъ, однако все ихъ старания не привели ни къ чему. Собору не понравился «вводитель новыхъ учений» и его настойчивыя восклицания, что Духъ есть Богъ, послужили только одной изъ причинъ окончательнаго разрыва съ соборомъ и поводомъ, вызвавшимъ нерасположение друзей. Соборъ не призналъ Духа Богомъ. «Люди сомнительной веры, переменявшие ее два и три раза, держались средины и двусмысленностью своихъ учений уловили даже техъ, которые были сначала ихъ противниками». О чемь здесь речь? Какъ ни темно выражается Григорий, но совокупность историческихъ обстоятельствъ, среди которыхъ происходила деятельность константинопольскаго собора, известныхъ намъ изъ другихъ источниковъ, позволяетъ въ достаточной степени разъяснить его туманныя выражения. Мы знаемъ,что 36 епископовъ–македонианъ, явившихся на соборъ и точнее называемыхъ въ I каноне полуарианами (т. — е., омиусианами), были осуждены имъ, но это осуждение вызывалось не столько ихъ учениемъ ο Духе, сколько учениемъ ο Сыне. Они отрицали единосущие Сына, — а это былъ такой пунктъ, котораго соборъ никакъ не могъ извинить. Но эти 36 македонианскихъ еписко–повъ, объединившихся между собою на соборе въ Антиохии карийской въ отрицании единосущия Сына, далеко не обнимали собой всю македонианскую партию. О другой и большей части македонианской партии намъ известно,что они теснее примкнули къ никейцамъ, но признали–ли они Духа единосущнымъ Сыну, историки о томъ не говорятъ. Эта большая часть македонианъ намъ знакома: то были люди, принявшие никейский символъ и признавшие Сына единосущнымъ Отцу, но въ учении ο Духе остановившиеся на распутьи и или причислявшие Его къ тварямъ или, подобно Евстафию севастийскому, ставившие Его на средине между Богомъ и тварями («μέσως πώς περϊ άυ του διακείμενοι» — Григор. Богосл.). Они признали Духа Богомъ, но только въ сердце, и ве решались открыто высказываться ο томъ: они согласны были во всемъ съ никейцами, но, измеряя Божество, отводили Духу низшее место. Правда, они меняли веру два и три раза, но разве этотъ упрекъ не былъ применимъ и къ другимъ членамъ собора, какъ Мелетий антиохийский или Кириллъ иерусалимский? какъ–же соборъ долженъ былъ поступать по отношению къ этимъ, многочисленнымъ на Востоке людямъ, которые «не многимъ чемъ отличались отъ него въ своихъ отдошенияхъ ο вере?». Если въ применении къ македонианамъ, даже отвергавшимъ единосушие Сына, онъ употребилъ все усилия, чтобы привлечь ихъ къ себе, то не большия–ли старания къ примирению онъ долженъ былъ приложить къ той большей части македонианъ, которая одинаково мыслила съ нимъ ο Сыне? Вопреки мнению А. Гарйака, не имеющему за себя никакихъ оснований, мы должны признать, что въ техъ историческихъ условияхъ, въ какихъ осуществлялась деятельность константинопольскаго собора, точное — омоусианское определение учения ο Духе не только не повлекло за собой окончания споровъ ο Немъ, а напротивъ, вызвало бы новую бурю волнений и словопрений, конецъ которыхъ трудно было бы предсказать. Оно оторвало бы отъ нарождавшагося единства целыя области Востока, и въ ряды членовъ самого собора, между которыми были защитники средины (μέσοι όντες), ,внесло бы серьезный разладъ, могущий повести къ крушению весь соборъ! Политика, царствовавшая въ учении о Духе, начиная съ 362 г., давала собору полное право въ этомъ спорномъ вопросе занять примирительную позицию. Папа Ливерий и Василий Великий, основавшийся на авторитете Афанасия, ничего не требовали отъ присоединяющихся къ православию, кроме признания никейскаго символа, да и поведение самого Василия въ этомъ вопросе, примеръ котораго, безъ сомнения, имелъ высокое руководящее значение для многихъ членовъ собора, не уполномочивали–ли ихъ на некоторыя, вызываемыя необходимостью, уступки въ учении ο Духе («двусмысленность учения» Григория)? Безъ сомнения, вопросъ ο Духе къ 380 году требовалъ более определеннаго решения, чемъ въ начале 60–хъ годовъ, — и соборъ, действительно, не обходитъ его молчаниемъ. Въ своихъ исчерпывающихъ определенияхъ, составленныхъ после долгаго и основательнаго обсуждения, онъ даетъ такое понятие ο Св. Духе, которое implicite заключало въ себе единосущие Его съ Отцомъ и Сыномъ, но не употребляетъ ни этого слова, ни называетъ его Богомъ. Это былъ единственный и вполне правильный исходъ въ техъ историческихъ затрудненияхъ, въ какия былъ поставленъ соборъ, доказывающий только глубокое понимание имъ современнаго ему положения церковныхъ делъ.
