Итак, Четверица — «корень жизни», Десятерица — самая жизнь конкретной вселенной. Но пойдем еще дальше. Первоматерия как бы сгущается в центре; оплодотворенная Эфиром (Нусом), она превращается в мировое яйцо, или, выражаясь словами «Священного слова», «могучее Время родило в Эфире блестящее яйцо», мировой шар, в котором зарождаются различные космические божества. Я не буду подробно излагать эти общеизвестные орфико–пифагорейские космогонические учения, тем более, что не везде тут ясно диалектическое предчувствие позднейших времен. Однако одну универсальную антитезу пифагорейства совершенно необходимо отметить, ибо она ближе всего прообразует пифагорейско–платоническую антитезу идеи и материи. Это — антитеза Фанеса и Ночи, от союза которых рождается Свет. Вспомним детали космогонии: от Первоединой Четверицы отличается второй Нус, «сын Эфира», то первое мировое Божество, которое действует в мировом шаре; он–то и есть Φάνης, или, по другим наименованиям, Πάν, Μήτις, Все, Прозорливость, Разумение, Έρως, Любовь. Вот эта–то творческая деятельность реального мира и рождает из себя Огонь, от теплоты которого шаровидная первоматерия раскалывается на небо и землю, в результате чего появляется темное Пространство между небом и землею, или, по выражению «Священного слова», Фанес родил Ночь (см.Ноѳицк., 148). Но вместе с этим, «отец женился на внутри–мировой Ночи, своей дочери», т. е. «это темное мировое пространство он проник и наполнил собою». И, наконец, от брака Фанеса и Ночи рождается Свет, т. е. реальный свет внутри мирового шара. Далее, Фанес при помощи Теплоты и Света устраивает Небо, Землю, Море, Солнце и Луну. В учении о том, что Фанес рождает Ночь, ясно сквозит позднейшее учение о том, что Нус требует для себя материю, а в том, что Фанес женился на Ночи, — учение о том, что всякая реальная вещь состоит из взаимопроникающихся эйдоса (идеи) и меона. Сравнивая с этой «второй династией» космических богов «первую династию», т. н. священную Четверицу, нельзя не заметить, что уже одно то, что в Десятерице повторяются те же диалектические схемы, что и в Четверице, указывает на какую–то особливость Четверицы и зависимость от нее Десятерицы: пробуждающееся диалектическое сознание уже чувствует необходимость выделить самую диалектику в одну сторону, а применение ее — в другую. Анализ Четверицы относится к анализу Десятерицы примерно так же, как у Гегеля «Логика» к «Философии природы» и «Философии духа». Интересен, наконец, и заключительный аккорд — об отождествлении Зевса с Пер–вобожеством, после чего Зевс является всем во всем. Желая спастись от Титанов, Зевс спрашивает совета у Ночи (пер. Новицкого):
О Мать, высочайшая из богинь, священная Ночь! Как, скажи мне.
Как сделать постоянным владычество над богами?
Как все должно статься для меня единым и однако ж каждое
остаться особым?
На это Ночь:
Кругом охвати вселенную бесконечным Эфиром и прими внутри себя
Небо, а в нем — могучую землю вместе с морем
И всеми чудесами, украшающими небо.
Так на всю вселенную положишь неразрывную связь,
И из Эфира готова золотая цепь[131]
Почему Зевс обращается к Ночи? — Потому, что Ночь, тьма, меон, есть единственное начало, ослабляющее силу Света и, следовательно, самого Зевса. А почему Ночь советует ему охватить вселенную Эфиром? — Потому, что только Нус, Интеллект (Эфир), сможет удержать вселенную от распадения в результате господства меона. Прекрасно рисуется в «Священном слове» водворившееся единство. Как блестящий образец мистической и мифологической конструкции того опыта, осознанием которого явился позднейший пифагореизм, т. е. неоплатонизм, я приведу следующие два отрывка из «Священного слова» в переводе (как и предыдущие отрывки) Новицкого (стр. 160—162).
Первый отрывок:
Как скоро проглотил он силу Фанеса перворожденного
И строение мира вместил в своем пространном лоне,
Смешалась с его членами сила и крепость божества,
Так очутилась теперь внутри Зевса, со всею вселенною, Расширенного эфира и неба блестящая высота,
Широты неизмеримого моря и зеленеющей земли,
И необъятный океан, и крайние глубины преисподней,
И реки, и Понт безграничный, и все прочее,
Все бессмертные, блаженные боги и богини,
Все, что произошло и часто после имеет произойти,
Все это в лоне Зевса вместе соединилось[132].
Другой отрывок[133]:
Зевс был первый (как Первобожество — прим. Новицк.] и
Зевс последний [как Кронид]; громовержец;
Зевс глава, Зевс середина [134]; из Зевса все произошло;
Зевс был муж, и вечный Зевс был дева [он соединяет в себе все творческие силы];
Зевс твердыня земли и звездами усеянного неба,
Зевс дыхание всего и поток неустающей теплоты,
Зевс корень моря, Зевс солнце и луна
Зевс властелин, Зевс сам первовиновник вселенной.
Одна сила, один дух, могучая основа мира,
И одно божественное тело, в котором все круговращается:
Огонь и вода и земля и эфир, ночная тьма и дневной свет,
И Метис [прозорливость), первый рождатель, и Эрот многовеселящий;
Ибо все это вмещается в пространном мировом теле Зевса.
Его голова и прекрасное лицо его,
Это — блестящее небо, и кругом как бы золотые локоны,
В несказанной красоте носятся сверкающие звезды.
Два золотые рога, по одному с двух сторон,
Составляют восход и заход, врата небесных богов [восходящие и заходящие звезды небесные тел]
Глаза — это солнце и противостоящая луна.
Истый царственный дух есть негибнущий эфир;
Им он все слышит и наблюдает. Ибо нет Ни речи, ни голоса, ни шума, ни вести,
Что утаилось бы от ушей Зевса, всемощного Кронида.
Такую бессмертную голову, такую мысль имеет он.
Столь же блестяще у него туловище, неизмеримое, несокрушимое, Крепкое, с сильными членами, гигантское;
Плечи бога и грудь и широкая спина,
Это — далеко простирающийся воздух, и крыльями окрылен,
Так что носится повсюду; его священное лоно
Есть общая мать — земля и высоко поднятые вершины гор;
А посередине пояс из волн глухошумящего моря.
Подошвы его ног — корень земли,
Мрачный тартар и крайние пределы преисподней.
В себе сокрыл он все, чтоб снова на свет многорадостный Все извести из лона, являя чудо за чудом [135].
2. Связывать ли реформу старого, чувственно–мистического пифагорейства на новое— конструктивно–мистическое уже с именем Пифагора (как это утверждает Прокл, говоря, что «Пифагор преобразовал геометрию, придав ей форму свободной науки, рассматривая ее принципы чисто абстрактным образом и исследуя теоремы с нематериальной, интеллектуальной точки зрения», Н. Diels. Fragm. d. Vorsokr. I 45 В 1), или это приписать элеатовским аргументам, например, Зенону, важно то, что такая грань прошла по древнему пифагорейству и что это случилось еще до растворения пифагорейства в Древней Академии. Делать пифагорейство исключительно мифологической и религиозной школой так же есть насилие над историческим материалом, как и понять их математику исключительно конструктивно–логически.
Не будем спорить о том, где и у кого пролегает линия между двумя концепциями чисел в древнем пифагорействе, а признаем тот несомненный факт, что такая линия принципиально существует и что эта линия не отличается здесь пока особой строгостью и отчетливостью. Даже Филолай и Архит, по–моему, не дали вполне чистой логической конструкции. Наиболее ясными свидетельствами этого смешения чувственной и конструктивной концепций числа являются уже приведенные мною суждения Аристотеля. К ним я прибавил бы теперь еще и такие места, как следующее (Diels, I 45 В 9, пер. под ред. Ма ко вельского, «До–сокр.» III 71): «Пифагорейцы же знают одно математическое (число); однако оно (по их мнению) не отделено (от вещей), но (самые) чувственные субстанции состоят из него. Дело в том, что они все небо (всю вселенную) образуют из чисел, только из немонадических (не из неделимых единиц), но, по их мнению, монады имеют величину. Каким же образом первичная единица сделалась имеющей величину (объяснить это), они, по–видимому, затрудняются». Аристотелевский скепсис тут неуместен: конечно, число есть для пифагорейцев не только понятие, но и физическая вещь, имеющая величину, и тут нечему удивляться. Эту же недифференцированность числа от вещи Аристотель констатирует во многих местах — вместе вообще с древнеперипатетической традицией. Так, Аристотель, возражая пифагорейцам по вопросу о монадичности числа, прямо пишет (Diels, ibid., 10): «Арифметическое число есть (число) монадическое. Они же называют числом существующие (вещи). По крайней мере, они применяют свои умозрения к телам так, как если бы последние состояли из чисел». Фрагм. 13: «(Платон) утверждает, что числа стоят рядом с чувственно–воспринимаемым, они же — что самые вещи суть числа, и поэтому математические понятия они не помещают между этими (т. е. вещами и эйдосами). А единое и числа он поставил рядом с вещами, а не как пифаг.орейцы…» и т. д. Фрагм. 29: «Они одновременно делают беспредельное субстанцией и делят его». А о Гиппасе Метапонтинском несколько свидетельств сряду (правда, быть может, списывая друг у друга) говорят, прямо приравнивая его к Гераклиту. Фрагм. 7: Аристотель — «У Гиппаса и Гераклита первоначало — огонь»; Симплиций — «Метапонтинец же Гиппас и эфесец Гераклит точно так же (признают начало) единым, движущимся и ограниченным, но началом они признали огонь; из огня, по их мнению, через (его) уплотнение и разрежение [совсем по–ионийски! — А. Л. возникает (все) существующее, и снова в огонь (все) разрешается, так как огонь — единая природа, лежащая в основании (всего)»; то же у Аэция. Фрагм. 8: Климент — «огонь признавали богом метапонтинец Гиппас и эфесец Гераклит». Фрагм. 9: Аэций и Тер–туллиан — «(по Гиппасу и Гераклиту), душа огненна». Это гераклитовское учение, конечно, не мешает Гиппасу считать число «первым образцом творения мира» и «органом суждения Творца мира богов» (фрагм. 11).
