В Петрограде в 1922 г. мало кому известный физик Александр Фридман написал небольшую книжку «Мир как пространство и время». Эта книга, мало замеченная в свое время, совершила переворот в космологии. Опираясь на теорию Эйнштейна, Александр Фридман впервые создал модель горячей Вселенной, создал теорию большого взрыва — Вселенной, которая родилась из точки благодаря большому взрыву. Даже Эйнштейн не мог сначала принять этой модели, потом, через несколько лет, она была подтверждена бельгийским священником, астрономом, математиком Леметром и прочно вошла в современное естествознание. Сейчас ее уже не клянут, как кляли в дни моей студенческой юности, говорили, что это буржуазное изобретение, мракобесные рассуждения Эйнштейна и прочих. Про Фридмана вообще забыли, кто он такой, забыли даже, что именно он придумал эту теорию, но сейчас она является наиболее распространенной и ее принимают самые выдающиеся физики мира. Более того, альтернативная теория пульсирующей Вселенной имеет гораздо меньше последователей и, как говорили мне специалисты, она менее обоснованна.
Так вот, многие спрашивали меня, а какое же было мировоззрение у Александра Фридмана? Кто он был — материалист, идеалист? Это осталось загадкой. Умер он достаточно молодым, все это унеслось водой времен, но есть симптом: он приводит слова из Библии — «все мерою и числом сотворил еси» — и кончает словами из оды «Бог», такими словами:
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
Кому — «Тебе»? Читатель в 1922 г. не сразу мог догадаться: может, он к Вселенной обращается? Но это были слова Гаврилы Романовича Державина, обращенные к нашему Создателю. Итак, читаю, хотя и не полностью, эту оду:
О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в Трех Лицах Божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем — Бог.
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать судеб Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, -
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты к вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В Себе Самом Ты основал:
Себя Собою составляя,
Собою из Себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый все единым словом,
В творенье простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек.
Далее он спрашивает: а что такое человек по сравнению с Творцом?
Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, — и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед Тобой — ничто.
Ничто! — Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно, есть и Ты!
Ты есть! — Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я Вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я Бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился.
Отец! — в бессмертие Твое!
Двести с лишним лет назад написаны эти строки, но они живут и сегодня, несмотря на архаический язык.
А потом, спустя более четырнадцати лет, Державин написал еще одну оду. Он написал ее почти перед смертью. Ода называлась «Христос». Она была написана более сложным языком и уже не носила того космического характера, она была связана с тайной человеческой души. Надвигалась новая эпоха, когда человек волновался уже не столько проблемами космоса и мироздания, а волновался трагедией своего бытия. Это произведение не печаталось сто двадцать лет. Если оду «Бог» вы найдете в любом собрании сочинений Державина, то оды «Христос» вы там не найдете.
Вот уж поистине квинтэссенция библейской интерпретации! Конец не космичен, конец интимен. Поэт обращается к Христу, Который извлек человека из первородного падения:
Христос — нас Искупитель всех
От первородного паденья.
Он — Свет, тьмой неотъемлем ввек;
Но тмится внутрь сердец неверья,
Светясь на лоне у Отца.
Христа нашедши, все находим,
Эдем свой за собою водим,
И храм Его — святы сердца.
О Всесвятый! Превечный Сый!
Свет тихий Божеския славы!
Пролей Свои, Христе! красы
На дух, на сердце и на нравы,
И жить во мне не преставай;
А ежели и уклонюся
С очей Твоих, и затемнюся,
В слезах моих вновь воссияй!
Услышь меня, о Бог любви!
Отец щедрот и милосердья!
Не презрь преклоншейся главы,
И сердца грешна дерзновенья
Мне моего не ставь в вину,
Что изъяснить Тебя я тщился, —
У ног Твоих коль умилился
Ты, зря с мастикою жену.
Кто такая «жена с мастикой»? Когда Христос пришел в дом фарисея, одна грешная женщина в знак покаяния драгоценными благовониями полила ноги Христа, упав к Его ногам. И свое покаяние Гаврила Романович излагает так.
Наступило время его смерти. И в это время он сосредоточился на главном. В уединенном имении умирал уже не бывший министр юстиции, не тайный советник, не статс-секретарь, а просто раб Божий Гавриил. Холодеющей рукой он стал писать свое последнее стихотворение, и оно в чем-то даже проницательнее, чем надежда великого Александра Сергеевича Пушкина, который писал: «весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…» Нет, старый Державин понимал, что не переживет. И на аспидной доске он написал последние строки:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
И тут стило падает из его рук, и, когда приходят к нему утром, находят эту запись. Державин умер. Свеча еще горит.
Ходасевич, который написал о нем лучшую биографическую книгу, тонко заметил, что Державин хотел писать о Боге в последний раз. Первым словом маленького ребенка Гаврилы Державина было слово «Бог» и последним словом было тоже «Бог». Но он успел написать только о бренности преходящего, подражая великому библейскому автору Экклесиасту, а когда этой бренности хотел противопоставить небесный свет, то уже не смог.
Тот, кто видел лик Божий, должен умереть, — говорит Священное Писание. И мне кажется, что здесь произошло нечто подобное тому, что произошло с Данте, когда он заканчивал свой «Рай» в «Божественной комедии». Данте пишет, что, когда он пытался созерцать Бога, его высокое вображение вдруг иссякло: «Здесь изнемог высокий духа взлет»… Но в это время «страсть и волю мне уже стремила, как если колесу дан ровный ход, любовь, что движет солнце и светила». И Данте умер вскоре после того, как написал эти строки. Потому что это было высочайшим переживанием, это было выходом из временного в вечное.
Только великие праведники, великие провидцы, великие мудрецы достигают такого мгновения — и уходят в это мгновение. И я верю, что последний великий писатель России XVIII в., уже вступивший в XIX в., приветствовавший великого Пушкина, знавший Карамзина и всех, кто начинал эту литературу, был таким мудрецом, таким праведником. Он переложил на новый русский поэтический язык священные слова древней книги и так переложил, что по прошествии двухсот лет они продолжают жить и волновать нас сегодня. Потому что вечность стоит над преходящим, вечность касается нас и она делает нашу эфемерную жизнь причастной к бессмертию здесь и теперь.
