к) «смирение», признающее в сердце и исповедающее, что Израиль силен и доволен не сам собою, а только в Боге и от Бога; — что не «ради правды своея, ниже ради преподобия сердца своего входит он наследити землю» (Втор. 9, 4—5), — что не собственная его крепость, и не сила своей руки сотворила ему силу великую; но Господь Бог, «Той даде крепость, еже сотворити силу» (8, 17—18). Кто забудет Иегову и вознесется сердцем, погибнет (стихи 14, 19), —
и л) «молитву», как полное выражение всех религиозных чувств и их упражнение и пища, укрепление и возвышение (Исх. 15, 1—18; Лев. 4, 26; 14, 20; Чис. 14, 19; Втор. 26, 5—9; 13—15).
Но, когда Израиль изображал Бога в мыслях своих во всем том величии, в каком Он обыкновенно открывался ему, —тогда сердце его исполнялось —
м) «притрепетного благоговения» не только к Богу, величайшему и могущественнейшему, но даже и к месту Его явления: Моисей иззувает сапог и от ног своих — и весь Израиль не смеет прикоснуться к горе, избранной для Богоявления. Убояшася людие Господа, когда увидели руку великую, спасшую их и потопившую египтян в море (Исх. 14, 31), — и в трепете отступили от горы, с которой между громами и молниею Господь давал им закон (Исх. 20, 18—19), —
н) «раболепного самоуничижения» падающего в прах пред великим и праведным Богом: «Господь праведен, аз же и людие мои нечестней», — исповедал Моисей (Исх. 9, 27), — и в этих, без сомнения, мыслях всякий раз вместе с Аароном падал пред скиниею, —
о) «смертной боязни» приблизиться к Богу, тем паче увидеть лице Его. «И ныне да не измрем, «— говорил Израиль Моисею, выслушав десятословие, — «яко потребит нас огнь великий сей, аще приложим мы слышати глас Господа Бога нашего ктому, и умрем «(Втор. 5, 25), —
и п) «боязливого хождения пред Богом» — так полно выражаемого стоянием на страже Господней (Лев. 18, 30; 22, 9; Чис. 1, 53 — и множество других). Господа Бога твоего «да убоишися: яко Бог ревнив, Господь Бог твой посреде тебе; да не разгневався яростию Господь Бог твой на тя, истребит тя» (Втор. 6, 15).
Таким образом, в вере подзаконной во всей полноте выражены и любовь, и страх, — и сыновство, и рабство. И сын Израиля, ходящий в духе своей веры, — в отношении к Богу, — то исполнялся благих, веселящих, умиротворяющих и расширяющих дух сердечных чувств, то болезненных, томящих, возмущающих и стесняющих. Переходя от одних к другим и медля и поражаясь в одних более, а в других менее, смотря по состоянию сердца и совести, и отрезвляя и ободряя первые последними, — а последние умаляя и умягчая первыми, — он являлся во всякое время благоговейным чтителем чудного в делах, хранящего правду и всегда открывающего милость Свою, как бы сквозь гнев (Исх. 20, 5; 34, 6—-71 Чис. 14, 18; Втор. 7, 9—10), Иеговы, Бога своего, так что у него никогда ни любовь не поглощала страха, ни страх не подавлял любви, но то и другое чувство, в какой бы то ни было мере, имели место в его сердце во всю жизнь. Должно, однако ж, положить, что первоначально преобладал страх над любовию, а под конец любовь возвышалась над страхом, как это в своем примере показал Моисей и как думать должно по отношению душевных чувств. Нельзя было не бояться Бога, так страшно явившегося; но, чем более сей Бог являл милости и благодеяний и чем более человек являл опытов своей покорности Его воле, тем более страх сей должен был умаляться, тем большее право и большую смелость давали человеку сердце и совесть — приступать к Богу с благо–надежностию и сыновним дерзновением.
4. Нравственные расположения, или практические чувства
В полном соответствии с заветом, религиозными понятиями и чувствами предписываются и практические чувства — нравственные расположения, или деятельные стремления воли. В первом положено для всех их одно общее основание, последние, с одной стороны, развивают и оразноображивают, с другой — возбуждают и укрепляют их в сердце.
Завет в существе своем носит нравственный характер. Он возбуждал и требовал а) воодушевленной «решимости ходить в воле Божией». Она и составляла коренное настроение воли, воспринимавшее с равною готовностию и обязанностию все, что исходило от воли Божией, — и «заповеди, и оправдания, и суды» (Чис. 36, 13; Втор. 6, 1; 8, 11). Дав Иегове однажды обет от всей души и от всего сердца хранить все сие, Израиль всегда уже потом сознавал, что в том и праведность его, если он будет стараться исполнять все заповеди закона пред лицем Иеговы, Бога своего, как Он повелел (Втор. 6, 25). Это совестное обязательство, при убеждении в непреложности воли Божией, доказанной и внушенной самым делом, первоначально возбудило и образовало — б) «чувство» являться в сонме сынов Израилевых — в скинию. А здесь один общий взгляд на скинию и торжествующих братий не мог не восстановить в его душе разорванного союза с Богом. Таинственная прикровенность жилища Божия, его неприкосновенность и освященность должны были породить в нем ощущение присутствия здесь невидимой и сокровенной силы; торжественность и великолепие обрядов внушали мысль о живой связи с нею служения и служащих; а веселый, торжествующий, удовлетворенный вид празднующих убеждал, что от нее чрез сие служение исходит блаженство.
Кто не пожелает и себе вкусить сего блаженства — общим, видимым у всех путем — особенно когда сей путь может быть не раз уже был изведан? — Мало того: он слышит книгу закона причем повторяет в мысли все благодеяния Божий, завет, обетования и казни. Кто не пожелает засвидетельствовать Богу благодарность и сохранить завет Его, чтобы удостоиться обетовании и избежать казни? Когда же, таким образом, воскреснет общий дух благочестия, возбудится религия сердца, тогда легко ему развиться в многообразии религиозных чувств, как общих, так и заветных. Обряды, совершающиеся пред его глазами или совершаемые им самим, помогут ему в этом. Ибо если они удовлетворяют религиозные чувства, то в их форме и принадлежностях должно быть некое их предызображение. Потому каждый обряд мог и возбуждать прикрытое в нем чувство — в том, кто его видит или совершает, подобно тому, как какая‑либо мысль или какое‑либо чувство, выраженное художником на картине, воспроизводятся и в душе ее наблюдателя. Этим путем обрядность могла возбужденное им первоначально неопределенное чувство своего близкого отношения к Богу раскрыть в разнообразии всех чувств, коим удовлетворяет, и потом воспитать и укрепить каждое в отдельности. Должно, впрочем, заметить, что как вся обрядность носит один некоторый тип, то известного рода и дух благочестия могла она образовать. Это — опасливое, притрепетное хождение пред Богом, от которого, однако ж, надеются несомненно получить всякое благо, усиливаемое и поддерживаемое убеждением в ничтожности пред Ним и всецелой чистоте. Мы уже видели, как Бог приближался к народу в обрядах и как вместе отдалялся от него. Кто ходил по сим постановлениям, тот не мог не исполняться и чувством близости к Богу, а отсюда — чувством благонадежности от покровительства Божия, и смертным страхом, ограждавшим все богослужение, который, однако ж, был очевиднее тех благих чувств. Истрезвляя сии последние и по временам даже прерывая болезненными потрясениями, он делал человека бодренным стражем и, таким образом, внушал дух, благоговейно ходящий пред Богом, Которому предан всем своим существом. Свою ничтожность народ сознавал и ощущал вполне, наученный рабством в Египте и постоянными испытаниями в пустыне. Чувство смирения укреплял потом в народе и поставлял ему в непременную обязанность Моисей в последней речи своей к народу, изображая пред ним все неправды пред Богом и оскорбления Его величия и любви (Втор. гл. 9). Смирение и самоуничижение существенно необходимы для поддержания в сердце благочестия, преданности и непоколебимой верности Богу. Потому и сознание своей греховности пред Богом, как первое из средств к самоуничижению и смирению, в такой же силе внушается обрядностию, в какой и самые религиозные чувства. Рождается у израильтянина сын или дочь: дитя и мать — и сами нечисты, и делают нечистым все, к чему ни прикасаются, как будто они вышли из какой‑нибудь области нечистоты, и не прежде получают право на общение с другими, как по принесении чрез известное время жертвы, которая притом напоминала о грехе как источнике нечистоты (Лев. 12, 1—8). Начинает кто болеть или совсем умирать — он нечист; не должно входить в общение с ним и прикасаться к нему (гл. 13–15). А в день очищения (гл. 16) весь Израиль приходил пред Господа, смирялся, исповедовал себя грешником пред Ним и от Него единого ждал очищения. Никто не говорит здесь о том или другом грехе, о той или другой нечистоте, для всего этого были особые обряды. Здесь все исповедают только, что они вообще нечисты, вообще грешны, и нечисты до того, что само святое жилище Божие и все святыни Его, находясь среди их, делаются нечистыми и требуют очищения (Лев. 16, 16). Мог ли кто после сего думать, что он прав и невинен пред Богом? И так в каждом внимательном исполнителе своем обрядность могла образовать дух смиренный и самоуничиженный, страшливый и бдительный, но преданный Богу всем своим существом, упокоевающийся под Его защитою и покровительством и блаженствующий в сем упокоении.
