К нам приставили молодого сильного парня, по–видимому литвина, который должен был перевести нас через границу. Мы пошли задворками, закоулками, стали красться по межам полей овса и каротфеля, согнувшись, чтобы нас не было видно издали. Когда мы приблизились к границе, проводник наш посадил нас в канавке, а сам пошел проведать, где находится пограничная стража. Более четверти часа мы сидели и ждали его. Отблеск огней Эйдткунена, с одной стороны, и Вержболова, с другой, на облаках казался зловещим заревом. Ночь была прохладная, августовская. Старик еврей вздыхал и молился; не переставая молиться, он вдруг коснулся моих брюк, пощупал их и сказал: «Добротная!», то есть констатировал доброкачественность материи.
Наконец, пришел наш проводник; следуя за ним, нам пришлось перебраться через ручеек. По каким‑то огородам мы дошли в Вержболово до корчмы, где остановились мои спутники, а меня проводник доставил на вокзал и посадил посреди зала III класса на скамейку, окружавшую колонну. Он сказал мне, что придет, когда пора будет покупать билет, и ушел.
Через несколько времени появился жандарм и прошел мимо меня раза два, поглядывая на меня. Когда он удалился, мой проводник подошел ко мне и сказал, что надо дать жандарму сколько‑нибудь денег, иначе он потребует у меня документы. Денег у меня оставалось в обрез, ровно столько, чтобы купить билет до Витебска. Я сказал это проводнику, но он ответил: «Что же делать! Купите билет до Вильно». Пришлось отдать последние деньги и купить билет только до Вильно. Система запугивания и обирания несчастных беспаспортных на границе была, очевидно, разработана в высшей степени совершенно.
Приехав в Вильно без копейки денег, я решил отправиться пешком в Ораны, место летних лагерей артиллерии. Я знал, что там обыкновенно живет летом добрый знакомый наш артиллерийский офицер Г. со своею семьею. У него я рассчитывал достать деньги на билет до Витебска. Вещей у меня с собой не было; предвидя переход через границу, я ехал налегке, имея в руках лишь сверток с «Физикою» Краевича и тетрадь для записей своих мыслей.
Вспомнив, что госпожа Иогансон дала мне адрес своих родителей, я пошел к ним, рассчитывая оставить у них этот сверток, который стеснял бы меня при переходе на далекое расстояние. Семья Иогансонов встретила меня радушно; кроме стариков родителей, там были и молодые люди, которые живо интересовались жизнью за границею. После оживленной беседы они пригласили меня остаться у них пообедать. Я был очень голоден, так как не ел уже целые сутки; в кармане у меня не было ни копейки. Обед был бы для меня настоящим благодеянием, но именно поэтому я стеснялся принять любезное приглашение, отговорился тем, что у меня нет времени, и ушел, ничего не рассказав о своем трудном положении.
Когда я разузнал точно дорогу в Ораны, наступил вечер и пускаться без денег ночью по совершенно незнакомой местности было рискованно. Я вышел из города и лег спать на сухом пригорке. Голод мучил меня, было холодновато, ночь была ясная, звездная. Измученный усталостью я, наконец, уснул. Разбудил меня какой‑то невероятный грохот. Я вскочил и увидел приближающиеся к себе огненные глаза поезда. Оказалось, что я, не зная того, расположился ночевать вблизи полотна железной дороги. Под утро я вернулся в город, нашел на бульваре удобную скамью и, сидя на ней, дремал, клюя носом.
Было уже часов семь утра, когда я увидел недалеко от себя на другой скамье молодого человека, очевидно такого же бездомного, как и я. Он тоже клевал носом и, просыпаясь, поглядывал на меня. Он подсел ко мне и мы разговорились. Узнав, что я собираюсь идти в Ораны к своим знакомым, о нсообщил мне, что в этом году артиллерия из Двин- ска в Ораны не приходила и что, кажется, вообще обычные в этом месяце летние упражнения не состоялись. Он сказал мне также, что у него есть знакомый машинист, который поедет с вечерним поездом в Двинск; его он может попросить взять меня на паровоз.
Предстояло теперь достать хоть немного денег, чтобы поесть. Мой новый знакомый, который тоже был голоден, и тут научил меня: он посоветовал мне продать жилет. Мы пошли к старьевщику, на вырученные за жилет деньги купили хлеба, свежепросольных огурцов и плотно закусили. Мало того, у меня осталось еще копеек 35.
Дождавшись вечера, я пришел на вокзал, где меня встретил мой знакомый и свел меня с машинистом. Он был настолько добр, что принял меня к себе на паровоз. Оказалось однако, что на полпути, в Свенцянах, он сойдет с паровоза и почему‑то не может устроить мне дальнейшую поездку с новым машинистом.
Была полночь, когда я сошел с паровоза, и пошел по шпалам в Двинск. Мне предстояло около ста верст пути. Ночь была ясная, луна начала подниматься на горизонте. Я вошел в густой длинный лес. Вдали послышался вой, я подумал, что это воет волк и почувствовал, как волосы буквально поднимаются дыбом на голове. Любимого ружья, которое прежде сопровождало меня в ночных похождениях и придавало мне храбрости, со мною не было. К счастью однако, все обошлось благополучно.
Истратив по пути копеек пять на пропитание, я купил днем, кажется на станции Турмонт, билет и проехал верст тридцать поездом с таким расчетом, чтобы успеть часам к 8–ми дойти остальное расстояние до Двинска. Это был уже тритий раз в моей жизни, что я в течение двадцати часов прошел семьдесят верст (восемьдесят километров).
Вечером, когда уже темнело и показались огни Двинского предместья, позади меня вышел на шпалы какой‑то подсн зрительного вида человек и окликнул меня. Зная, что это предместье славится своими грабежами, я ускорил шаг, но и незнакомец пошел быстрее, я побежал и он тоже побежал за мною. Молодые годы помогли мне. Кончилось тем, что преследовавший меня человек закашлялся и перестал гнаться за мною. Через час я уже был в уютной столовой за самоваром среди старых добрых знакомых, а на следующий день благополучно приехал в Витебск в свою семью.
Товарищи мои, Тесленко, Заблоцкий, кончили курс гим назии и поехали в Москву в университет. Ланге два года тому назад, когда Лиознер и я были удалены из гимназии, не захотел оставаться в Витебске и перевелся в гимназию в Псков. Он тоже получил уже аттестат зрелости и поехал в Петербург, где поступил в Военно–медицинскую академию. Мысль о том, что товарищи мои продолжают свое образование, а я остаюсь в крайне неопределенном положении, глубоко удручала меня. Пережитые за границею неудачи вызвали во мне глубокую душевную депрессию. Однако, мой умственный труд и самообразование я продолжал энергично. В это время я читал такие книги, как «Логика» Милля, «История философии» Льюиса, «История цивилизации» Бокля и т. п.
У семьи нашей появился новый знакомый Николай Макарович Миловзоров, преподаватель духовной семинарии, человек образованный, с глубокими духовными интересами. Он познакомился с нашею матерью на могиле сестры Элеоноры. Оказывается, он был влюблен в нее, не будучи знаком с нею. Видел он ее, вероятно, каждый день, когда оба шли на службу и проходили мимо друг друга. Когда она умерла, мама недоумевала, кто приносит каждый день свежие цветы на могилу. Наконец, при посредстве кладбищенского сторожа, они встретились, он рассказал матери свой роман и сделался другом семьи. Он принимал большое участие во всех семейных затруднениях, между прочим помогал брату моему Володе в его занятиях греческим и латинским языками.
В уме моем сложился план изучить какое‑либо несложное дело, которое дало бы мне возможность поступить на службу, скопить немного денег и вновь поехать за границу для поступления в университет.
У нашей семьи была добрая знакомая Полина Семеновна Вербицкая, брат которой жил в Петербурге и был в хороших отношениях с Езерским, изобретателем тройной бухгалтерии. Благодаря ходатайству Вербицких, Езерский согласился принять меня бесплатно на свои бухгалтерские курсы. В декабре 1889 г. я отправился в Петербург учиться бухгалтерии.
Чтобы не возвращаться больше к Витебской гимназии, скажу несколько слов о некоторых товарищах, судьба которых известна мне. Пржевальский начал с успехом работать в газетах, но в полном расцвете сил почему‑то покончил с собою самоубийством. Имя Мурзич встретилось мне только раз лет через десять; в «Новом Времени» был напечатан его фельетон «О котах и сутенерах».
Глава четвертая. Гимназия и университет в Петербурге
Тройная бухгалтерия Езерского отличается от двойной тем, что каждая операция записывается не дважды, как в двойной бухгалтерии, на приход и на расход, а трижды: третья запись — в счете прибылей и убытков. Таким образом о доходности предприятия можно судить не только в конце отчетного периода, но и в каждый момент ведения дела. Кроме бухгалтерии, преподавалась еще коммерческая арифметика, коммерческая корреспонденция и торговое право. Курсы были, кажется, полугодовые.
Езерский очень любил свое дело. В день праздника по поводу годовщины основания школы он произнес речь, в которой говорил о чрезвычайной важности учета и, следовательно, бухгалтерии для всех деятельностей человека. Вы- хдоило так, что бухгалтерия — важнейшая наука, и что преподавать ее надо во всех средних и высших учебных заведениях.
