Приближалось Рождество, и благодать этого святого праздника чувствовалась все больше и больше. Мне очень нравился ирмос «Христос раждается, славите…». Он так соответствовал незабываемым ночным службам, с непрекращающимся шорохом сыплющегося снега или с морозным скрипом шагов за окном, когда кто-нибудь выходил за очередной охапкой дров, что захватывало дух от радости и какого-то необыкновенного праздничного чувства. Даже ночные морозные звезды сияли в окне по особому, напоенные удивительной чистотой и радостью приближающегося Рождества.
Когда углубляется в себя, кажется, что может быть ближе, чем я сам. И все же невозможно самому постичь, кто же это, говорящий — «я сам». Тщетны попытки познать себя при слабом свете души, который в действительности есть тьма без света Христова, озаряющего всю душу светом мудрости. Твое неисповедимое человеколюбие, Господи, приводит душу к ее первому открытию, что «я сам» — это падшее греховное существо, которое без Твоей помощи не может даже подняться с колен мысленного рабства. И лишь преображенное Твоею благодатью, оно приходит к следующему открытию, постигая в самом себе: «Поистине, я есмь то, что я есмь, по дару Твоему, Боже мой…»
Как если бы евангельская женщина из притчи, потерявшая драхму, в своих поисках находя иные вещи, говорила бы: «Не это, не это!», так и ты, душа моя, ищи Господа и отвергай до последних пределов все вещественное, говоря: «Не это, не это, Боже мой!» Несомненно, такая душа найдет Тебя в глубине своей и возрадуется радостью великою, которую ничто и никто никогда не отнимет у нее.
Сладко искать Тебя, Господи, чтобы ожило в Тебе сердце мое и возблагодарило, не уставая в благодарениях, и говоря, что, сколько бы трудов и скорбей ни понесло оно ради Тебя, все это ничто по сравнению с полнотой благодати Твоей, Боже! Не может быть счастьем это тело, ибо болеет и разрушается. Не может быть счастьем мысль, ибо улетучивается, словно ветер. Не может быть счастьем и душа, потому что переменчива и непостоянна, словно времена года. Но сердце, вошедшее в смирении в несказанный покой блаженства Твоего, Господи, — вот истинное счастье, неизменное и не оставляющее во веки веков.
Ум, разрывая узы суеты, еще на земле ощущает святое веяние Небес. И, как некий сладостный намек на небесное блаженство, нисходят в наши сердца православные праздники, когда мы встречаем их в тихости душевной. Пришло первое в жизни несуетное, благодатное Рождество… С души, словно слой за слоем, отваливались заботы и безчисленные попечения, от отсутствия которых на душе было непривычно тихо и светло.
В Лавре я любил наши монашеские всенощные в дни больших праздников. Но если для паломников они становились торжеством, заполненным многоголосым пением, многолюдством и великолепными богослужениями со множеством празднично облаченных священников, то для нас, рядовых монахов, эти праздники являлись днями самого большого напряжения. В подготовке праздничных служб участвовали все, кроме престарелых монахов. Начиналась спешная уборка храмов, чистка подсвечников, паникадил, ковров и лихорадочное завершение строек на огромной территории монастыря. В притворах храмов выстраивались безконечные очереди за свечами, просфорами, святой водой. Духовникам доставались нескончаемые исповеди, а у проходной скапливались толпы приехавших родственников и гостей. От всего этого мы, бывало, добирались до кельи, еле волоча ноги.
Здесь же, в горном скиту, было непривычно тихо, спокойно и несуетно. Поэтому душа словно светлела и незаметно очищалась от толчеи помыслов, усталости сердца и ума, от мелькания множества лиц и от безконечных разговоров. В сердце постепенно стало возникать удивительное умирение помыслов и успокоение ума, отчего весь мир вокруг изменился как по волшебству. Каждая летящая снежинка виделась как совершенство Божественного творения, каждый морозный узор в оконном стекле вызывал в душе тихую радость. Зимние закаты очаровывали сердце неиссякаемой в своем разнообразии красотой, каждая молитвенная ночь становилась безконечным благодатным праздником, не возбуждающим душу земным восторгом, а дарующим ей незнакомый ранее душевный мир и успокоение.
Часто на службе из-за этой, пусть небольшой и недолговечной, благодатной успокоенности души всякий стих псалма или канона хотелось читать и перечитывать снова и снова. Поскольку это было невозможно, то после службы, сидя на чердаке, я брал Евангелие или Псалтирь и, прочитав только один стих, подолгу оставался напоенным тихим и кротким светом его благодатного смысла. То же самое, только в разной степени, происходило и с моими друзьями. Мир, покой и красота Рождества удивительным образом гармонично совпали с внешне неприметным, но глубоко внутренним душевным изменением — настоящим рождением наших душ, которые обнаружили себя пребывающими в Боге. Это происходило незаметно для нас самих, но проявлялось заметными изменениями в наших отношениях.
Не помню, чтобы с родственниками у меня были такие открытые и теплые взаимоотношения, какие сложились в нашем небольшом дружеском кругу, включая скитоначальника, который как-то удивительно доброжелательно, словно это произошло само собой, оставил командный тон и снова стал близким и родным человеком. В наших душах возникло ощущение родства не по крови, как в миру, а по невыразимой духовной сути — родства еще слабого и не вполне определившегося, но это было истинное родство душ во Христе. То, что я прежде, еще живя в миру, ощущал как искреннюю дружбу, честную и правдивую, теперь эта дружба, как бы наполненная Христовой благодатью, сблизила нас до родственных отношений в духе Евангелия. Мы все сплотились вокруг Христа, и незаметно Господь стал нашим духовным центром. Он как бы соединил нас благодатью, словно незримыми узами.
Подобные изменения в людях я заметил еще в монастыре, когда все, кто приходил к батюшке на исповедь и на совместное монашеское правило, образовывали как бы некий круг людей, единых по духу. Единых не по характеру, конечно, а именно по духу. Иногда, стоя в числе других монахов, собравшихся в очереди на исповедь к старцу, я, неприметно для окружающих, любовался их лицами. У всех имелась какая-то особенность и какая-то отличительная черта: близость к старцу и искренняя любовь к нему делали этих людей удивительно красивыми духовно. Даже издали можно было сразу увидеть духовное чадо отца Кирилла.
В скиту батюшки не было рядом с нами, но в любых ситуациях каждый из нас ссылался на услышанное от него наставление, что не разрушало наш союз, а только обогащало и сближало нас всех. Когда в душах возникает такая духовная родственная связь, общение близких людей перестает быть тягостным и вынужденным. Можно свободно говорить, и это общение не переходит в раздражение или празднословие. И такое сближение наших сердец происходило в преддверии Рождества, и именно это первое Рождество в скиту дало первый опыт нового и пока еще не вполне окрепшего начала иной жизни — не в суете, не в беготне, а в тихом взаимном согласии и единодушии, наполненных Христом и скрепленных Его благодатью и причащениями на литургии.
Сам праздник Рождества прошел как на одном дыхании. Возможно потому, что он начался в душе еще раньше, как трепетное рождение новых ощущений, неизвестных ей до этих пор. В книгах и житиях приходилось читать об этом, где меньше, где больше. Но книжный опыт не идет ни в какое сравнение с тем непредставимым и тем не менее реальным переживанием совершающегося. Пришло, словно исподволь, осознание постепенного рождения новых духовных ощущений в душе, изумленной этой неожиданной встречей с иной, благодатной жизнью. В те зимние месяцы время словно исчезло. Теперь та далекая зима вспоминается как единый нераздельный промежуток времени, наполненный тихой и кроткой радостью рождения в душе небесной благодати, не исчезающей мгновенно, как это обычно происходило раньше.
В этом ровном течении нашей нелегкой жизни в скиту, хотя все жили бок о бок в одной комнате, в совершенной тесноте, ведь некоторые спали на мешках с мукой или крупой, архимандрит — на досках, уложенных на пеньки, я — на чердаке, возле дымовой трубы, память не припоминает ни раздражений, ни обид, ни разногласий, после единственного в самом начале зимы искушения с дровами. Если и случались какие-либо промахи или недовольства, то все это быстро разрешалось шуткой или добрым словом кого-либо из братии. Возглас Валеры при любых неудобствах «Ничего, ничего!» как будто стал общим девизом. В этих монотонных зимних буднях отец Пимен, возглавляя нашу молитвенную жизнь, по-иному начал видеть и понимать уединение, которое постепенно преображало его. В том, что в нашем скиту начала складываться настоящая молитвенная семья, основанная на взаимовыручке и послушании, несомненно, есть большая заслуга самого скитоначальника.
