17. Все они непрестанно имели перед очами смерть и говорили: «Что будет с нами? Какой приговор о нас последует? Каков будет конец наш? Есть ли воззвание, есть ли прощение темным, уничиженным осужденникам? Возмогло ли моление наше взойти ко Господу? Или оно по правосудию Его отвергнуто с уничижением и посрамлением? Если же взошло, то сколько умилостивило оно Господа? Какой успех получило? Какую пользу принесло? Сколько подействовало? Ибо оно от нечистых уст и тел было воссылаемо и не имеет много крепости. Совершенно ли оно примирило Судию или только отчасти? Исцелило ли половину язв наших душевных? Ибо поистине велики сии язвы и требуют многих трудов и потов? Приблизились ли к нам хранители наши, Ангелы, или они еще далече от нас? Доколе они к нам не приблизятся, дотоле весь труд наш бесполезен и безуспешен, ибо молитва наша не имеет ни силы дерзновения, ни крил чистоты и не может вознестись ко Господу, если Ангелы наши не приблизятся к нам и, взявши ее, не принесут ко Господу».
18. Часто повторяя сии слова, они в недоумении говорили друг другу: «Итак, братия, успеваем ли, получаем ли просимое? Принимает ли нас Господь опять? Отверзает ли двери милосердия?» Другие отвечали на это: «Кто весть, как говорили братья наши ниневитяне, аще раскается Господь (Иона 3, 9) и хотя от великой оной муки не избавит ли нас? Впрочем, мы сделаем, что зависит от нашего произволения, и если Он отверзет двери Царства Небесного, то хорошо и благо, а если нет, то и тогда благословен Господь Бог, праведно затворивший их для нас. Однако будем стучаться до конца жизни нашей, может быть, по многой нашей неотступности Он и отверзет нам». Посему они и возбуждали друг друга, говоря: «Потщимся, братия, потщимся, нам нужно тщание, и тщание сильное, потому что мы отстали от нашей доброй дружины. Потщимся, не щадя сей скверной, злострадательной плоти нашей, но умертвим ее, как и она нас умертвила».
19. Так и делали сии блаженные осужденники. У них видимы были колена, оцепеневшие от множества поклонов, глаза, померкшие и глубоко впадшие, вежди, лишенные ресниц, ланиты, уязвленные и опаленные горячностию многих слез, лица, увядшие и бледные, ничем не отличавшиеся от мертвых, перси, болящие от ударов, и кровавые мокроты, извергаемые от ударений в грудь. Где там было приготовление постели? Где одежды чистые или крепкие? У всех они были разорванные, смердящие и покрытые насекомыми. Что в сравнении с ними злострадания беснующихся, или плачущих над мертвецами, или пребывающих в заточении, или осужденных за убийства? Поистине невольное мучение и томление оных ничто в сравнении с произвольным страданием сих. И молю вас, братия, не подумайте, что повествуемое мною – басни.
20. Часто они умоляли сего великого судию, то есть пастыря своего, сего ангела между человеками, и убеждали его наложить железа и оковы на руки и на шеи их, а ноги их, как ноги преступников, заключить в колоды и не освобождать от них, пока не приимет их гроб. Но иногда они сами себя лишали и гроба. Ибо никак не могу утаить и сего истинно умилительного смирения сих блаженных, и сокрушенной их любви к Богу, и покаяния.
21. Когда сии добрые граждане страны покаяния отходили ко Господу, чтобы стать перед нелицеприятным судилищем, тогда видевший себя при конце жизни посредством своего предстоятеля умолял и заклинал великого авву, чтобы он не сподоблял его человеческого погребения, но, как скота, повелел бы предать тело его речным струям или выбросить в поле на съедение зверям, что нередко и исполнял сей светильник рассуждения, повелевая, чтобы их выносили без чести и лишали всякого псалмопения.
22. Но какое страшное и умилительное зрелище было при последнем их часе! Осужденники сии, видя, что кто-нибудь из них приближался к кончине, окружали его, когда он еще был в полной памяти, и с жаждой, с плачем и желанием, с весьма жалостным видом и печальным голосом, качая главами своими, спрашивали умирающего и, горя милосердием к нему, говорили: «Что, брат и осужденник? Каково тебе? Что скажешь? Достиг ли ты, чего искал с таким трудом, или нет? Отверз ли ты себе дверь милосердия или еще повинен суду? Достиг ли своей цели или нет? Получил ли какое-нибудь извещение о спасении твоем или еще нетвердую имеешь надежду? Получил ли ты свободу или еще колеблется и сомневается твой помысл? Ощутил ли ты некоторое просвещение в сердце своем или оно покрыто мраком и стыдом? Был ли внутри тебя глас, глаголющий: Се, здрав еси (Ин. 5, 14), или: Отпущаются ти греси твои (Мф. 9, 2), или: Вера твоя спасе тя (Мк. 5, 34)? Или слышишь такой глас: Да возвратятся грешницы во ад (Пс. 9, 18); еще: Свяжите ему руце и нозе (Мф. 22, 13); еще: Да возмется нечестивый, да не видит славы Господни (Ис. 26, 10)? Что скажешь нам, брат наш? Скажи нам кратко, умоляем тебя, чтобы и мы узнали, в каком будем состоянии. Ибо твое время уже окончилось, и другого уже не обрящешь вовеки». На сие некоторые из умирающих отвечали: «Благословен Господь, Иже не отстави молитву мою и милость Свою от мене» (Пс. 65, 20). Другие говорили: «Благословен Господь, Иже не даде нас в ловитву их» (Пс. 123, 6). А иные с болезнию произносили: «Убо прейде ли душа наша воду непостоянную духов воздушных?» (Пс. 123, 5). Говорили же так потому, что еще не имели дерзновения, но издалека усматривали то, что бывает на оном истязании. Иные же еще болезненнее отвечали и говорили: «Горе душе, не сохранившей обета своего в непорочности, в сей только час она познает, что ей уготовано».
23. Я же, видя и слыша у них все это, едва не пришел в отчаяние, зная свое нерадение и сравнивая оное с их злостраданием. И каково еще было устройство того места и жилища их! Все темно, все зловонно, все нечисто и смрадно. Оно справедливо называлось Темницею и затвором осужденных. Самое видение сего места располагает к плачу и наставляет на всякий подвиг покаяния. Но что для иных неудобно и неприятно, то любезно и приятно для тех, которые ниспали из состояния добродетели и лишились духовного богатства. Ибо когда душа лишилась первого дерзновения перед Богом, потеряла надежду бесстрастия и сокрушила печать чистоты, когда она позволила похитить у себя сокровища дарований, сделалась чуждою Божественного утешения, завет Господень отвергла и угасила добрый огонь душевных слез, тогда пронзаемая и уязвляемая воспоминанием об этом, она не только вышеописанные труды возложит на себя со всяким усердием, но и тщится благочестиво умерщвлять себя подвигами покаяния, если только в ней осталась хоть искра любви или страха Господня. Поистине таковы были сии блаженные, ибо, размышляя об этом и вспоминая высоту, с которой ниспали, они говорили: «Помянухом дни древния (Пс. 142, 5), оный огнь нашей ревности»; а иные взывали к Богу: «Где суть милости Твоя древния, Господи, которые Ты показал душе нашей во истине Твоей? Помяни поношение и труды раб Твоих» (Пс. 88, 50–51). Другой говорил: «Кто мя устроит по месяцам прежних дней, в нихже мя храняше Бог, егда светяшеся светилник света Его над главою сердца моего?» (Иов 29, 2–3).
24. Так вспоминали они свои прежние добродетели, рыдали о них, как об умерших младенцах, и говорили: «Где чистота молитвы? Где ее дерзновение? Где сладкие слезы вместо горьких? Где надежда всесовершенной чистоты и очищения? Где ожидание блаженного бесстрастия? Где вера к пастырю? Где благое действие молитвы его у нас? Все это погибло, как неявлявшееся исчезло и как никогда не бывшее миновало и прошло».
25. Произнося сии слова и проливая слезы, одни из них молились о том, чтобы впасть в беснование, другие просили Господа наказать их проказою; иные желали лишиться зрения и быть предметом всеобщей жалости, а иные просили себе расслабления, только бы не подвергнуться будущим мучениям. Я же, о друзья мои, наблюдая плач их, забывал себя самого и весь восхитился умом, не в силах будучи удержать себя. Но обратимся к предмету слова.
26. Пробывши в Темнице тридцать дней, я, нетерпеливый, возвратился в великое общежитие к великому отцу, который, видя, что я весь изменился и как бы вне себя, узнал по своей мудрости причину моего изменения и сказал: «Что, отче Иоанне, видел ли ты подвиги труждающихся?» Я отвечал: «Видел, отче, и удивился, и ублажил падших и плачущих паче непадших и неплачущих о себе, потому что те через падение восстали восстанием благонадежным». – «Подлинно так», – сказал он. Потом чуждые лжи уста его сообщили мне следующее. «Назад тому десять лет, – говорил он, – я имел здесь брата весьма ревностного и такого подвижника, что, видя его горящего духом, трепетал и боялся за него диавольской зависти, чтобы он в быстром течении как-нибудь не преткнул о камень ногу свою, что часто бывает с поспешно ходящими. Так и случилось. В глубокий вечер он приходит ко мне, показывает обнаженную язву, требует пластыря, просит прижигания и изъявляет великое смущение духа. Но, видя, что врач хочет употребить не весьма жестокое резание (потому что он достоин был милосердия), повергает себя на землю, хватается за ноги врача, орошает их обильными слезами, просит заключения в Темницу, которую ты видел. „Невозможно мне, – взывал он, – не пойти туда“. Наконец он убеждает врача изменить милосердие на жестокость, что в недугующих редко и удивительно. Немедленно поспешает он к тем кающимся и делается сообщником и сострадальцем их. От любви Божией уязвленный в сердце печалью, как мечом, он в восьмой день отошел ко Господу и просил, чтобы ему не делали погребения, но я вынес его сюда и положил с отцами как достойного, потому что он после семи дней рабства в восьмой разрешился и получил свободу. Некто же достоверно узнал, что он не прежде встал от худых и скверных ног моих, как умилостивив Бога. И неудивительно, потому что, восприяв в сердце веру евангельской блудницы, с таким же упованием, как и она, омочил слезами он смиренные мои ноги, а Господь сказал, что верующему все возможно (Мк. 9, 23). Видел я нечистые души, которые до неистовства пылали плотской любовью, но потом обратились к покаянию и, вкусивши вожделения, обратили вожделение свое ко Господу, и, миновавши всякий страх, ненасытной любовью прилепились к Богу. Посему и Господь о целомудренной оной блуднице не сказал, что она убоялась, но что возлюбила много (Лк. 7, 47) и удобно возмогла любовью отразить любовь».
