Об ангельском пении еще есть повествование, сравнительно недавнее. Это было в Вологодской губернии. Служили в одном храме обедню. Вдруг на улице произошел пожар. Все бросились из храма, остались только диакон и священник. Певчие тоже разбежались. Но когда диакон начал ектению, с клироса послышалось чудное пение. Мимо церкви проходил в это время один поляк. Привлеченный дивным пением, он вошел в церковь и был поражен небывалым зрелищем. Церковь пуста, только престарелый священник в алтаре и диакон на амвоне. На хорах — светлые мужи в белых одеждах. Они-то и пели.
По окончании литургии поляк подошел к священнику и спросил его, кто были эти благолепные мужи, которые так дивно пели.
— Это Ангелы Божии, — ответил иерей.
— Если это так, то я сегодня же хочу креститься, — сказал поляк.
— Вы уже крещены, — ответил священник, — примите только Православие.
И поляк был присоединен к Православной Церкви благодаря ангельскому пению.
Сохранилось предание об одном иноке, который, достигнув уже высокой духовной жизни, совершив всевозможные подвиги, начал смущаться помыслом о том, в чем же будет заключаться вечное блаженство. Ведь человеку все может наскучить. В смущении инок не находил себе покоя, душа его скорбела. Однажды пошел он в лес и зашел в густую чащу. Усталый, присел он на старый пень, и вдруг ему показалось, что весь лес осветился каким-то чудным светом. Затем раздалось невыразимо сладостное пение. Объятый духовным восторгом, старец внимал этим звукам. Он забыл все на свете. Но вот, наконец, пение прекратилось. Сколько времени оно продолжалось — год, час, минуту, — старец не мог определить. С сожалением поднялся он со своего места. Как бы хотелось ему, чтобы это небесное пение никогда не прекращалось! С большим трудом выбрался он из леса и пошел в свой монастырь. Но почему-то на каждом шагу старец удивлялся, видя новые, незнакомые ему здания и улицы. Вот, наконец, монастырь. "Да что же это такое, — сказал он про себя, — я, верно, не туда попал". Старец вошел в ограду и сел на скамью рядом с каким-то послушником.
— Скажи мне, Господа ради, брат, это ли город Н.?
— Да, — ответил тот.
— А монастырь-то ваш как назьвается?
— Так-то.
— Что за диво? — и старец начал подробно расспрашивать инока об игумене, о братии, называл их по именам, но тот не мог понять его и отвел к игумену.
— Принесите древнюю летопись нашего монастыря, — сказал игумен, предчувствуя, что здесь кроется какая-то тайна Божия.
— Твой игумен был Иларион?
— Ну да, ну да! — обрадовался старец.
— Келарий такой-то, иеромонахи такие-то?
— Верно, верно, — согласился обрадованный старец.
— Воздай славу Господу, отче, — сказал тогда игумен. — Господь совершил над тобою великое чудо. Те иноки, которых ты знал и ищешь, жили триста лет тому назад. В летописи же значится, что в таком-то году, такого-то числа и месяца пропал неизвестно куда один из иноков обители.
Тогда все прославили Бога.
Существует предание, что в древности были птицы, пение которых звучало так сладостно, что человек, слушая, умирал от умиления. На старце, триста лет слушавшем ангельское пение, явил Господь Свое милосердие. Не оставил он в смущении раба Своего, столько лет Ему работавшего, и вразумил, и утешил его Ему Единому ведомыми судьбами. Любит Господь кротких, смиренных, ибо Сам кроток и смирен сердцем. "…На кого воззрю, — говорит Господь, — токмо на кроткаго и молчаливаго и трепещущаго словес Моих" (Ис.66:2).
Святитель Исаак Сирин говорит: "Если на одну чашу весов положить множество добрых дел, а на другую молчание, то молчание перевесит".
Не так давно скончавшийся епископ Феофан [12] так высоко ценил молчание, что в последние годы своей жизни оставил все и затворился в своей безмолвной келлии. Помещение его состояло из нескольких комнат и домашней церкви, где епископ Феофан ежедневно совершал литургию. Он писал иногда друзьям своим и замечал между прочим: "Я — архиерей, я и ерей, я и диакон, я и псаломщик".
При епископе жил келейник, который убирал его помещение, готовил ему пищу; епископ Феофан любил чистоту, и у него было даже уютно. Когда келейник входил, епископ уходил в другую комнату. Безмолвие доставляло ему высокое утешение, возносило его дух горе.
И все мы твердо верим, что принял Господь его чистую душу в Свое Небесное Царствие. Но в обыкновенной жизни иногда молчание бывает преступно. Садится, например, семейство за обед, а одна из дочерей не хочет ни с кем разговаривать. Ну молчит, молчит, и мать начинает смотреть на нее косо: "Что это она не разговаривает? Верно, считает нас ниже себя". Мать начинает говорить дочери нечто неприятное, а та думает: "Ах, так! Так я совсем ничего не скажу". Наконец мать замолкнет, но по лицу ее видно, что она недовольна. Кончается обед, и все стремятся уйти друг от друга подальше. Скажите, кому нужен такой "подвиг" молчания? Людям он не нравится, да вряд ли и Господу угоден. Господь заповедует: "О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою" (Ин.13:35).
Старайтесь, детки, жить в мире со всеми, насколько, конечно, это от вас зависит. Апостол говорит: "Мир имейте и святыню со всеми…" (Евр.12:14). И если будете к этому стремиться, то Сам Господь не оставит вас Своею помощью, поставит вас в такие условия жизни, при которых легче всего спастись, и, наконец, наполнит сердце ваше истинной любовью, которая есть верх совершенства и является источником неизреченной радости, неизреченного блаженства.
Сейчас приходили ко мне иноки на благословение. Среди них несколько новопостриженных. У нас в монастыре такой обычай: после пострижения иноки обитают безвыходно четыре дня в храме, туда им и пищу приносят. Затем они исповедуются, причащаются Святых Тайн и после литургии расходятся по своим келлиям. Безвыходное пребывание в храме доставляет инокам, особенно внимательным, высокое духовное наслаждение. Спрашиваю я недавно постриженных, что они чувствовали, пребывая в храме. "Было, — отвечают, — радостное, восторженное чувство, но видений никаких не было". Тогда подошел ко мне один из иноков, облаченный в монашеский чин несколько лет тому назад. "Батюшка, — обратился он, — мне все хотелось, но не удавалось вам рассказать нечто из того, что я чувствовал после пострига. Однажды ночью я задремал, прислонясь к гробнице отца Моисея, и вдруг вижу: дивный сад, а в нем множество храмов с голубыми куполами. Вид всего этого был так необычайно величествен, что я невольно залюбовался. Плодов в саду не видел, не слышал и пения, но от созерцания сада и храмов моя душа исполнилась такой духовной радости, такого блаженства, какого я никогда еще не испытывал. Вот уже несколько лет прошло с того времени, но и теперь, когда становится на душе тяжело, стоит только вспомнить об этом видении, чтобы успокоиться и благодушно перенести всякие скорби".
Да утешит Господь рабов Своих, трудящихся во славу имени Его! Труден путь иноческий, но зато самый благонадежный ко спасению. Но где же лучше, удобнее служить Господу, как не в обители? Я не зову вас в монастырь, и в миру можно спастись, хотя неудобно это, так как весь уклад мирской жизни не приближает, а отдаляет от Бога.
Царствует в миру дух века сего. Порок там ничем не удерживается. Какое, например, безобразие в Москве, особенно в праздники. Целомудренной девушке и по улицам-то проходить страшно: в витринах выставлены такие скверные картины и статуи, что, глядя на них, чувствуешь, как оскорбляется чувство стыдливости и целомудрия. Впрочем, есть люди, живущие и в миру по-монашески, к которым не пристает мирская грязь, душа же их нераздельно принадлежит Господу. Это те, о которых сказал Лермонтов, что "они не созданы для мира, и мир был создан не для них".
Из далекого прошлого встает передо мной образ матушки Евфросинии [13].
Познакомился я с матушкой Евфросинией у одного игумена, а затем стал бывать у нее. Когда я с ней познакомился, она была уже старушкой, но лицо ее сохранило следы прежней красоты. Особенно хороши были ее голубые глаза — в них светилось столько неземной красоты! Да и вообще во всем ее облике была какая-то особенная духовная красота. Матушка Евфросиния получила прекрасное образование, знала основательно английский и немецкий языки, а может быть, и французский (я не слышал, чтобы она говорила на этом языке), очень любила поэзию, необычайно хорошо читала стихи, это последнее она в некоторой степени передала и мне. Подобно мудрому книжнику, который износит новое и ветхое, она умела заимствовать полезное не только из Священного Писания, но и из произведений светских писателей. В молодости она любила литературу, но потом стала читать исключительно Священное Писание, Псалтирь и отцов Церкви; особенно любила Исаака Сирина, которого сравнивала с орлом, парящим в поднебесье.
