* Вот, например, его экспансивная выходка такого рода. Он был приглашен (это уже относится к его зрелому возрасту, в шестидесятых годах 19 века) на открытие земских учреждений. Во время обеда, после первого заседания, Мотовилов произнес тост: “высоко поднимаю я свой бокал за скорейшую погибель учреждения, которому вы так радуетесь. Не погибнет оно, так погубит Россию. Высоко поднимаю я бокал, чтобы мельче разбив его о землю, чтобы никто не мог сказать — я пил из мотовиловского бокал за гибель России”. Какой-то изуверский страх ко всему, что не принадлежало к абсолютнейшему самодержавию. И это было типично для людей подобного миросозерцания.
** Мотовилов рассказывает в своих записках о мгновенном последствии этого вызова так: “Страшное, холодное, зловонное облако тотчас окружило меня и стало входить в судорожно стиснутые уста. Руки стали точно парализованные и не могли сотворить крестного знамения, от ужаса он не мог вспомнить имени Христа и не мог защитить себя от льда и смрада, вползавшего в него облака и оно вошло в него все”. Первые дни мучения были ужасны, затем стало легче, однако исцеление произошло только через тридцать лет.
Вот тот заслуженный генерал, который воочию познал ничтожество своих отличий, потом всю жизнь помнил только, как св. Серафим стал перед ним на колени. “Я всю Европу прошел, а такого смирения не встречал”, — везде говорил он. Не говорил, что у этого старца такая сила, что ордена генеральские, крепко пришпиленные к мундиру, посыпались на землю. И, очевидно, не помнил, как плакал, подобно ребенку, в келье старца, который раскрыл злые тайники его жизни. Не плакал потом всю жизнь и не каялся, а, только хвастался, что и в Европе во всей не встречал такого смирения, как у русского старца.
Еще страшнее проявилась сущность другого генерала. Куприянов приехал благодарить св. Серафима за его молитвы. На войне он ел сухарики, данные ему старцем, и часто поминал св. Серафима и вот в одном месте очень опасном, спасся со всем полком. К этому генералу, по усиленным его просьбам, св. Серафим отпустил своего друга Мантурова (столь необходимого для Дивеева)*, чтобы привнести в порядок запущеннее имения Куприянова. “Там мужички разорены и совращены раскол, помоги им”, — говорил старец Мантурову. Имения, действительно, были приведены в образцовый порядок, а мужички всем сердцем полюбили Мантурова. Когда Куприянов вторично приехал благодарить св. Серафима, его уже не было в живых, а в Дивееве сидел, всем заправляя, Толстошеев. Последнему, конечно, в высшей степени было неприятно возможное возвращение Мантурова, который в селе Дивееве по наставлению и даже усиленной просьбе св. Серафима купил 15 десятин земли, где должен был жить, как друг мельничной общины. Толстошеев стал уговаривать Куприянова, чтобы он воздействовал на Мантурова продать Дивеевской общине эти 15 десятин. Генерал, поверив, что Толстошеев любимый ученик св. Серафима, согласился. Приехав, он вызвал Мантурова и предложил ему продать землю. Мантуров, конечно, отказался. Генерал страшено рассердился и закричал: “да знаешь ли ты, что также просто, как выпить стакан воды, я выпью всю твою кровь за такое упрямство”. Тщетно Мантуров доказывал, что эта земля куплена по желанию св. Серафима и ему заповедано хранить ее до смерти, никому не отдавать и не продавать. Помещик выгнал Мантурова из своего имения, приказав отобрать у него все платье и даже платье его жены и не выдал жалования. Мантуров с женой, побираясь дорогой, пришли за тысячу верст в Дивеев.
* Заметим, что Михаил Мантуров был первый, кого исцелил св. Серафим. По предложению старца, Мантуров принял на себя подвиг добровольной нищеты: продал свое имение, отпустив сначала крепостных на волю. Деньги спрятал, чтобы выстроить впоследствии церковь (рождественскую) для мельничной обители, только истратил из них на покупку 15 десятин земли в Дивееве, где и жил с женой в крайней нищете, так что иногда не на что было осветить комнату.
Многое множество людей пользовались благодатными дарами святого. И те, у кого была сердечная боль, и те, которые страдали неизлечимыми болезнями, приходили к нему; чтобы получить облегчение. Но мало кому приходило в голову, что это Божий посланник, чтобы духовно, а не только плотски, возрождать людей. Поэтому большинство, кому нечего было просить, ибо всё у них было, приходили поглядеть на отличающегося от всех человека: необычайным подвижничеством, тем, что он прозорливец, угадывает жизнь людей, и даже исцеляет больных.
Тон самих жизнеописаний св. Серафима проникнут духом таких посетителей. Безмерно много о его прозорливости, менее об исцелениях, и очень много об аскетических подвигах: затворах, молчальничестве, стоянии на камне, о камнях, которые носил он за спиной; ради монашеской серьезности приводятся различные поучения инокам (как мы уже говорили, св. Серафим, любя Добротолюбие, делал из них многие выписки). И через каждые три строчки жизнеописатель святого восторженно восклицает: дивный старец! Какой нечеловеческий подвиг! Какое прозрение! Всю жизнь раскрыл дивный старец! И нет о том, что ведь это Сам Христос, посетивший в лице своего свидетеля верного, русскую церковь, снова творит в ней дивные дела Свои. Что здесь нет никаких человеческих дел! Разве св. Серафим не повторял всегда всем: это не я — это Господь, это Божия Матерь повелела. Цитируя последние слова святого, жизнеописатели здесь не могут воздержаться от восклицаний: какое смирение! — всё относит к Богу, а не к своим заслугам!
Но если говорить преимущественно о силах, о прозрениях, исцелениях, аскетизме, то и о каждой гадалке или кудеснике, или факире можно написать сотни чрезвычайно интересных страниц и также восклицать: дивная предсказательница! прозорливица! дивный старик! какие подвиги! У факиров аскетизм даже гораздо многообразнее и часто гораздо труднее, чем у Христовых святых.
Это мало серьезный взгляд на святых в современных жизнеописаниях святых свидетельствует, как нельзя более, что нынешнее сознание утратило понятие о святых, как духовных людях. В первоначальных общинах их рождала церковь, но когда она утратила эту силу рождения (убежала в пустыню), Сам Христос — Первосвященник по чину Мелхиседека, избирая их еще в утробе их матери, посылает для духовных дел в церкви — и Сам в лице их, посещает церковь, творя великие дела и раскрывая людям воочию благодатную силу Своей любви. За последние века составился взгляд на святого, как на человека, который идет в пустыню; чтобы особыми заслугами угодить Богу и лучше, чем другие спасать душу. И вот Бог, как типичный царь, видя особое прилежание и успех (успехи, главным образом, аскетизма) в умении угождать Ему, вознаграждает раболепствующего перед Ним пустынника всяческими дарами. И церковные люди видят в нем такого заслуженного человека, а не посланника Божия в церковь с необходимыми для нее (для всех без исключения членов церкви) указаниями, как исправить путь церковный (ибо каждая церковь имеет свои ошибки и грехи, что точно явствует из посланий 7 церквам в Откровении св. Иоанна).
Вот почему ни цари, ни высшие сановники, ни митрополиты с архиереями не приходили учиться Христовой мудрости к св. Серафиму. Им казалось, конечно, странным и не соответствующим достоинству занимаемого ими, в государстве и в церкви месту: царь — помазанник Божий, сановники — люди от помазанника Божия поставленные, архиереи — архипастыри — им ученым идти ли куда-то в лесную трущобу к спасающемуся старичку — опять учиться Христовой истине. Они верили в свою власть, дарованную им будто бы от Бога, а не от людей. И они не верили в Духа Святого, который дышит, где хочет, а теперь только в тех, кто избран от утробы матери своей Христом, бы быть Ему свидетелем верным в Его церкви.
Противление Саровского Монастыря
Та община любви, которую мы изображали в начале, которой от Бога был дан завет духовно возрасти, чтобы быть достойной принять великого посланника Христова в русскую церковь, исполнив свое святое дело и продолжительное время, нося на своем лоне св. Серафима, изнемогла духовно. Как бы уже не было у нее больше сил сопротивляться победоносному зверю, которому дана, как сказано, в “Откровении св. Иоанна”, власть над всяким коленом, который победит и святых. Именование зверя — материализм. Замена духовности материализмом в жизни людских обществ, также монастырей, происходит почти незаметно. Поэтому жизнеописатели св. Серафима как бы умалчивают о ней. Однако они отмечают некую дату в жизни св. Серафима.
Кончина игумена Исайи (1807 г.) в Саровском монастыре и выбор нового игумена Нифонта чрезвычайно тяжело отразились на св. Серафиме. До сих пор игумены и Пахомий и Исайя и некоторые другие братья, ко времени кончины Исайи, уже почившие, были духовными друзьями святого, они часто виделись, постоянно вели беседу, Исайя даже, уже смертельно больной, продолжал посещать св. Серафима; братия привозила его в тележке. Но Нифонт, как опять отмечают жития, был далек св. Серафиму, а с ним и вся братия.
