Наряду с этим секулярным подходом, существует или, вернее, продолжает существовать, другой подход. Я называю его религиозным, потому что в сущности своей он общий для всех религий и состоит в том, чтобы нас примирить со смертью и «утешить» — как умирающего, так и близких ему людей. И если про секулярный подход можно сказать, что в известном смысле он «отрицает смерть», не как факт, конечно, а как объект особого внимания и изучения, то религиозный подход есть пережиток средневекового, на смерти и загробном мире сосредоточенного, мировоззрения.
Что во всем этом важно для нас, однако, — это несоответствие обоих этих подходов христианской вере, ее подходу к смерти, а также тот факт, что под влиянием и секуляризма и религии сама христианская вера как бы изменила свое отношение к смерти, восприняла в себя чуждые ей элементы.
С незапамятных времен и религия и философия были, прежде всего, попытками примирить человека со смертью, объяснить ее так, чтобы она была, говоря языком философии, phaenomenon bene fundatum, явлением «хорошо обоснованным» и т.о. оправданным, как старается Платон в своем Федоне изобразить смерть желанной и благой! И люди, в той или иной мере, утешались этими объяснениями. В глубине, однако, все это было нескончаемой попыткой избавиться от ни с чем не сравнимого ужаса, внушаемого человеку смертью.
Так вот, этот ужас смерти гораздо ближе к христианскому ее восприятию, чем ко всем «примирениям» с нею. Христианство являет смерть как врага, подлежащего уничтожению. Оно есть откровение о смерти, потому что, прежде всего, оно есть откровение о жизни. Жизнь же эта — Христос. И по отношению к Нему, и в Нем раскрываемой и даруемой жизни, смерть и являет себя тем, чем провозглашает ее наша вера — она есть тот последний враг, который должен быть истреблен. Объясняя смерть, и религия и секуляризм «узаконивают» и оправдывают ее, делают ее «нормальной». Только христианство своим утверждением, что смерть ненормальна, есть победа дьявола в «мире сем», раскрывает весь ее ужас. У гроба друга своего, Лазаря, Христос заплакал, а когда приблизился час Его смерти, Он начал «ужасаться и тосковать» (Мк. 14 : 33).
И в свете этого ужаса и этой тоски, этих слез христовых как можно мириться со смертью, этим торжеством диавола в мире? Как можно забыть что все мы живем на некоем космическом кладбище, на нем строим свое «счастье»? И это, увы, так потому, что это падение может быть раскрыто как падение только Христом, в Им раскрываемой, Им даруемой полноте жизни. Ведь именно эгот мир, а не какой-то «загробный мир», именно эта жизнь были дарованы человеку, как таинство общения с Богом. Именно «этот мир» —призванный быть общением с Богом и в Боге, был дарован человеку, чтобы он владычествовал над ним.
Поэтому ужас смерти не в том, что она «конец». Разлучая человека с миром и с жизнью, она разлучает его с Богом. «Разве мертвые прославят Бога?» — вопрошает псалмовец. Вот этот ужас и раскрывает нам Христос. Но когда, созерцая этот ужас смерти, сама Жизнь скорбит у могилы друга, тогда начинается победа над смертью.
2.
Смерти предшествует умирание: рост его в нас в виде телесного распада и болезней. Отношение к этому умиранию как секуляризма, так и религии, тоже нельзя отождествить с христианством. Секуляризм единственно нормальным состоянием человека считает здоровье. Его забота не о смерти и не о том, что после нее, а о здоровье и о продолжении жизни на возможно больший срок. И, конечно, эта постоянная борьба, постоянное улучшение ее «технологии» и методов, энтузиазм, с которым борьба эта ведется — все это составляет славу секуляризма и подлинный успех его. Что же касается религиозного сознания, в традиционной его форме, то здесь нормальным состоянием человека видится скорее болезнь и страдание, нежели здоровье. «Миру сему» присуще страдание, болезни, заботы. И они нормальны, ибо «мир сей» есть мир падений, больной и смертельный. Конечно, и тут не отрицаются, а поощряются и больницы и медицинская помощь и вообще всяческая борьба за улучшение жизни и за «отсрочку» смерти. Но все это остается «прозрачным» для смерти, для подспудного пессимизма по отношению к «миру сему» и его, к смерти обращенной и направленной, жизни...
Выше я сказал, что по-настоящему, в глубине, христианство не совместимо ни с одним их этих подходов и несовместимость эта не раскрывается нигде яснее, как в том таинстве елеосвящения, таинстве исцеления, которое в предании церковном являет ответ Церкви на болезнь и страдания.
Этот обряд помазания больного елеем Церковь называет таинством. Но вот до такой степени выдохлось понимание этого таинства, что на деле оно стало восприниматься как на Западе, так и на Востоке последним обрядом перед смертью, последним приготовлением к смерти. Я думаю, что причиной этого «перерождения» таинства, помимо некритического принятия православными западного учения о таинствах, является тот факт, что совершение «таинства исцеления» не гарантирует этого исцеления, не обязательно приводит к исцелению. Исцеление, в этом подходе, мыслится как чудо, т.е. как нечто исключительное и сверхъестественное.
Но мы знаем, что всякое таинство есть всегда переход и преложение. Переход не от «естественного» в «сверхъестественное», а нашей «ветхой» жизни в жизнь новую, из «мира сего» в Царство Божие. Христа просили об исцелении, а Он простил грехи. У Него искали «помощи» нашей земной жизни, а Он преображал её, прелагал в общение с Богом. Да, Он исцелял болезни и воскрешал мертвых, но исцеленные и воскрешенные Им оставались подверженными неумолимому закону умирания и смерти. Чудеса, в том числе и чудеса исцеления больных, всегда совершались, совершаются и будут совершаться. Но они — тайна Божия, тайна Его любви. И не для совершения этих чудес установлено в Церкви таинство елеосвящения. Ибо подлинное исцеление человека состоит не в восстановлении — на время! - его физического здоровья, а в изменении, поистине приложении, его восприятия болезни, страданий и самой смерти. Цель и содержание таинства не здоровье, а вхождение человека в Царство Божие, приобщение «радости, миру и праведности в Духе Святом». Иными словами — цель таинства в изменении самого понимания, самого приятия страданий и болезни, в приятии их как дара страданий Христовых, претворенных Им в победу. Мученики радостно принимали пытки и муки, видя в них, воспринимая их, как участие в страстях Христовых. И таким же «мученичеством», таким же свидетельством могут и должны стать для христианина его болезни и страдания. Об этом молится Церковь — о чуде обращения страдающего от отчаяния к свету, о победе света в нем. Во Христе страдание не «устраняется», а преображается в победу и в этой победе — единственное истинное исцеление.
В мире сем всегда будут страдания, горе, испытания. Но Христос сказал: «Мужайтесь, Я победил мир» (Ин. 16 : 33). И в том первый и самый глубокий смысл этой победы, что осмысленным стало само страдание, подвигом, усилием, преображением. Страданию дано было стать знаком, таинством, свидетельством той победы, в которой видимое поражение человека, умирание его, становится путем к жизни...
Об этом, в этом — таинство елея. В нем просит Церковь не о физическом исцелении, не о чуде, которое, если это угодно Ему, подаст Господь болящему; оно просит об обращении человека, о претворении самой болезни, самого страдания во встречу со Христом и в участие в Его победе...
3.
Начало этой победы — Смерть Христова. Такова Благая весть, которая с самого начала была и останется до конца безумием, как для всяческого секуляризма, так и для верующих, до тех пор, пока пребывают они в плену у «ветхой» религии с ее ветхими «дихотомиями».
Мы должны понять, заново раскрыть для себя, в первую очередь, что «литургия смерти» состоит не в исполнении «последнего долга» перед усопшим, после чего мы можем с чистой совестью вернуться к нашей реальной жизни, а, прежде всего, в праздновании победы Христовой над смертью и в даре этой победы Церкви. И потому начинается эта литургия не с того, что называем мы отпеванием, а начинается — снова и снова — каждое воскресенье, в каждый день Господень, с восхождения Церкви к престолу Царства Божия. Она начинается в каждом празднике и, конечно, прежде всего — в радости Пасхи, праздника «перехода» из смерти в жизнь. В известном смысле вся жизнь Церкви есть таинство смерти, ибо вся она есть возвещение смерти Христовой и исповедание, свидетельство Его воскресения.
Быть христианином, веровать во Христа означает, и всегда означало, прежде всего уверенность, сверхрациональное знание, что Христос — это жизнь самой жизни и, следовательно, — моя жизнь. «В нем была жизнь и жизнь была свет человеков» (Ин. 1, 4). Воплощение, искупление, спасение, т.е. все «догматы» и «доктрины»— суть объяснения этой изначальной веры и в ней укоренено их принятие. Но только, если мы веруем во Христа, приобретают они для нас свой подлинный смысл и силу. Ибо сама вера во Христа не от «согласия» с тем или иным «учением» или «доктриной»' о Христе, а от принятия Его самого, от опыта Его, как жизни и «света жизни».
