Рушель Блаво - 33 простых способа создания зон здоровья и счастья у вас дома и на даче

Несколько минут ушло на то, чтобы спуститься вниз. Мы остановились рядом с Мишелем и замерли, подобно персонажам гоголевского «Ревизора»: Мессинг сидел на корточках перед Алексией, а она — на каком-то пне, которых тут было множество. Рядом с ней сидели двое мужчин в одежде начала прошлого века. Это были именно они, партийцы Заболотов и Арсенюк. Алексия разговаривала с мужчинами, а Мессинг — с Алексией. Партийцы слышали Алексию и отвечали ей, а Мессинга не слышали, но, судя по их реакциям, видели. И нас они увидели тоже — и приветственно помахали руками.

Я попытался сконструировать для вас диалог, вернее, полилог, из слов Мишеля, Алексии и партийцев. Я, как и Настя с Белоусовым, слышал лишь слова Мишеля, Мишель слышал Алексию, Алексия слышала его и партийцев, те слышали только ее, зато видели нас.

— Почему вы хотите, чтобы я пошла с вами? — спросила Алексия у мужчин.

— Алексия, девочка, не говори с ними. Пошли наверх, хорошая моя! — Мишель.

— Ты увидишь то, что не видел никто, кроме… — я подумал, что это сказал Заболотов, а не Арсенюк.

Заболотов был лысый с сероватым лицом, а Арсенюк — маленьким и хроменьким, с огромными карими глазами.

— Кроме мертвых, да? — Алексия.

— Алексия, пожалуйста, пойдем, милая! — Мишель.

— Да, папá, я слышу тебя, подожди. Кроме мертвых?

— Пойдем с нами, красавица, пойдем! Помоги нам! Помоги! Ты не можешь нас бросить, не можешь никак, не можешь… Те люди не слышат нас, это они мертвы, а мы живы, пойдем с нами, пойдем! — Илья Арсенюк.

— Алексия, дай руку, доченька!

— Да, папá…

Боюсь, дорогие читатели, что я вас разочаровал, но это все, что нам удалось услышать. Алексия подала руку своему отцу и пошла с ним, причем на этот раз впереди шел Белоусов, за ним — ваш покорный слуга, потом — Настя, потом — Мессинги.

Мы выбрались из серого камня на землю, согрелись под летним солнышком, а потом Алексия рассказала, что с ней произошло.

— Я услышала, что меня зовут, так горько и жалобно, что не пойти я просто не могла. Дорогие мои! Любимые! Простите меня! Если бы вы слышали этот зов, я думаю, вы бы тоже не выдержали и пошли! Это так больно, вы даже представить себе не можете!

— Алексия, доченька, никто и не думает тебя винить!

— Папá, мне казалось, что сердце разорвется! Я не помню, как вошла в этот камень, помню только, что эти люди, Иван и Илья, сказали, что они проводят меня туда, куда я так стремлюсь, где жаждет оказаться моя душа. Я же хотела понять, зачем они зовут меня.

В общем, пока мы болтали о дольменах, Алексия услышала такой трогательный зов, что не отозваться на него было невозможно. Идя на этот зов, наша девушка вошла в серый камень и стала беседовать с духами давно умерших партийцев Ивана Заболотова и Ильи Арсенюка. Серый камень, у которого мы волею судьбы решили сделать привал, оказался самым настоящим дольменом, причем алтайским, то есть ранее не известным. Алексия, как наиболее чувствительная к энергетическим воздействиям, вошла в контакт с духами. Правда, ничего нужного нам она не узнала, потому что, как пояснила начитанная Настя, духи места жаждут приманить человека, чтобы оставить его вместо себя охранять это место и отправиться на вечный покой.

Я попросил оставить меня на время разговора с Петровичем и детьми, потому что боялся: вдруг Алексию, мою дорогую девочку, не удастся спасти. Я мог не выдержать напряженных взглядов — я сам изрядно волновался. Но Полька, которая, как только услышала, что Колька заговорил со мной, выхватила у брата из рук «магический кристалл» и прокричала мне: «Иди в камень, там мама с дядями внутри, я хочу, чтобы она к нам вернулась! Иди там, где сиреневые камушки, как у крестной Насти». Слова внучки меня немного успокоили — теперь я знал, что нужно делать.

Помните аметистовую друзу, которую Полька выбрала в качестве свадебного подарка Насте и Леониду? Девочка сказала, что идти надо там, где кристаллы аметиста, вот я и попросил помочь их найти, с чем великолепно справился Александр Федорович. Дальше все было просто: стихи Лебелянского мне известны с юности, а вот смысл стал понятен только сейчас. Вы обратили внимание, что в стихотворении соединены атлантический и индоевропейский спектры? Где одинокая тень на девять теней разбегается, В семь соединяя таинственный смысл бытия. Причем девять цветов атлантического спектра у Лебелянского оказываются разделяющими, а семь цветов индоевропейского — соединяющими. Благодаря этому я сразу понял, что стихотворение откроет камень в том месте, где его целостность нарушают аметистовые вкрапления, и что этот камень — дольмен, в котором мы встретимся c Заболотовым и Арсенюком. Они уже общаются с Алексией, воспользовавшись ее восприимчивостью к энергетическим воздействиям.

Благодаря этому стихотворению Лебелянского я знал, что внутри дольмена нас ждет лестница — ведь само оно написано «лесенкой», — причем вторая ступенька этой лестницы будет стерта, потому что вторая строчка короче остальных.

Я вижу в ваших глазах вопрос: откуда поэт знал об алтайском дольмене. Я прав? Да, разумеется. Но здесь возможен лишь один ответ: Лебелянский — гений, а им свойственно видеть то, что не дано простым смертным. Стихи его не просто прекрасны, они — мистическое откровение. Лебелянский знал, вернее, чувствовал вибрации Вселенной, и звучание его слов и ритм стихов создают соответствующие вибрационные потоки. Впрочем, друзья, я прошу прощения — увлекся и начал объяснять вам то, что вы и без меня прекрасно знаете.

Есть у моего друга Мишеля очень благородное качество: он всегда думает, что другие люди разбираются в самых различных вопросах не хуже него, что в принципе невозможно — ведь Мишель энциклопедист и гений. Впрочем, о вибрациях стихов Лебелянского я понял: принцип такой же, как у исцеляющей музыки[13].

Звуковые вибрации в каждом конкретном случае действуют на тот объект, на который собирался воздействовать поэт. Сейчас это — кристаллы аметиста, оказавшиеся входом в дольмен, а не так давно, в нашей первой экспедиции, другие его строки спасли нам с Мессингом жизнь, прогнав, а потом, наоборот, собрав летучих мышей в пещере, где мы и нашли поющие камни[14].

Благодаря Алексии, чья восприимчивость уже второй раз сводила ее с духами двоих погибших в 1930-е годы, мы сделали важнейшее открытие: на Алтае есть, по крайней мере, один дольмен, причем уникальный, являющийся одновременно входом в мир чудесного Беловодья. Только этот путь нам не подходил — мы же хотели присоединиться к духам партийцев, мы в отличие от Заболотова и Арсенюка хотели добиться того, чтобы наши открытия служили людям.

Мы решили идти своим путем.

Приключение с Алексией порядком нас задержало, поэтому мы не успели добраться до Тюна засветло и остановились на ночлег на живописном берегу озера Аккем, в котором отражалась Белуха. И все было, казалось бы, замечательно — красота несказанная, яркие звезды в черной воде, костер трещит, ужин вкусный, но меня не оставляло ощущение, будто за нами кто-то наблюдал. Успокоил я себя тем, что чувствительные Мессинги нисколько не беспокоились. «А раз уж они ничего не чувствуют, значит, мне тоже не следует напрягаться», — решил я и лег спать.

И в самом деле, эта ночь пошла благополучно, и даже Алексию не тревожили больше духи погибших.

Мы шли уже три часа, причем постоянно в гору. Меня не оставляло ощущение того, что за нами наблюдают. Жара была томительной, личико Алексии побледнело, а Настино, напротив, обгорело на горном солнце, Белоусов тяжело дышал, а Мишель был непривычно молчалив. «Нет, так никуда не годится — я совершенно не готов довести своих друзей до полного истощения, даже не добравшись до первого населенного пункта!» — подумал я и заговорил:

— Мишель. Помнится, когда мы «покоряли» Кайлас, вы нашли превосходное средство облегчить подъем. Почему не воспользоваться им сейчас? Кажется, самое время.

— О чем вы, Рушель? Тогда мы с вами обсуждали, если я не ошибаюсь, одну научную статью…

— Да, было дело. А потом вы прочли очередное стихотворение своего любимого поэта! Нам всем стало намного легче идти, да и дышать.

— Точно, Рушель, спасибо вам! Правда, и как же я мог забыть! — И Мишель начал читать глубоким голосом:

Идти сразу стало легче; хотя чувство, что за нами наблюдают, не исчезло, но мои друзья приободрились, а это было главным.