В то же время не менее полугода носился я с мыслью, что открыл один из важных факторов музыки: узнав, что сокращения мышц в организме производят тона, я пришел к предположению, что музыкальное выражение эмоции находится в связи с этими тонами, пронизывающими тело человека. Одна догадка, пришедшая мне в голову, кажется, уже после окончания университета, представляется мне и до сих пор заслуживающею проверки. Острая боль от ужале- ния пчелою, шмелем или осою наводит на мысль, что эти насекомые вонзают свое жало прямо в концевые нервные аппараты в коже. Для этого необходимо допустить, что они особенно отчетливо воспринимают в теле поражаемого ими животного его нервные ткани. И в самом деле, известно, что оса–анатом парализует сверчков, погружая свое жало прямо в их нервные узлы.
Ни на одной частной проблеме мысль моя не могла остановиться, пока основная задача, вопрос о строении мира в целом, была не решена. Все вновь и вновь я пытался понять мир, как множество движущихся атомов, отделенных друг от друга пустым пространством и влияющих друг на друга только путем толчка и давления. Это был чисто механистический материализм, весьма примитивный, нечто вроде философии Демокрита. Я обдумывал, например, вопрос, как возможно длительное сосуществование группы атомов в организме при условии, что они удерживаются в данном объеме только взаимными толчками и толчками среды. При этом я пришел к мысли, что механистический материализм обязывает признать не только закон сохранения материи и энергии, но еще и закон сохранения количества энергии, действующей в направлении каждой из координат трехмерного пространства. Отсюда следовало, что материя должна с течением времени бесконечно рассеиваться в бесконечном пространстве.
Этот вывод был в ту пору одним из главных оснований моего сомнения в правильности материалистической метафизики. У меня все более возрастал интерес к учениям великих философов прошлых времен. Руководителя в моих философских исканиях у меня не было и, странным образом, я вовсе не искал никакого руководства. Я действовал так, как будто в мире никого нет, кроме меня и классических философов, учения которых сохранились в книгах.
Уже на первом курсе университетских занятий я начал ходить в Публичную Библиотеку и читать там сначала сочинения Декарта, потом Спинозы, параллельно знакомясь с общим составом их систем по Куно–Фишеру в русском переводе (в то время существовали в русском переводе четыре тома «Куно–Фишера»: Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, и еще том «Реальная философия и ее век», посвященный английскому эмпиризму).
Приведению в систему моих естественнонаучных занятий содействовало в это время знакомство с философией Спенсера. Я прочитал его «Основные начала», потом «Основания биологии» и, наконец, «Основания психологии». С самого начала студенческой жизни у меня было стремление найти какую‑либо литературную работу. Когда О. Нотович, ре- дектор газеты «Новости», напечатал составленную им брошюру, которая содержала в себе краткое изложение «Истории цивилизации» Бокля, мне пришло в голову, что следует дать такое же краткое изложение громадной двухтомной «Системы Логики» Милля.
Я принялся за эту работу и очень увлекся ею. По этому поводу у меня возникло курьезное соперничество с тетушкою моею Евгениею Константиновною. Я часто бывал у Лосских. По вечерам Евгения Константиновна много читала со мною. Она просвещала меня в области изящной литературы, а я вступал с нею и иногда со Львом Николаевичем в горячие споры по вопросам политическим, социальным и философским. Конечно, я всегда считал себя победителем в атких спорах. Евгения Константиновна решила проучить меня и показать на деле, что она тоже способна к отвлеченной мысли. С этою целью она взялась изложить одну из глав логики Милля и, действительно, дней через десять вручила мне тетрадку со своею работою. Я принужден был признать, что изложение ее оказалось вполне удачным. Когда работа была готова, я понес ее к Нотовичу с предложением издать мою брошюру. Нотович стал что‑то мямлить, взял мою тетрадь себе на просмотр и как‑то заморозил мою работу, не дав ей ходу.
Общие философские интересы все более сближали меня с Сергеем Алексеевичем Алексеевым. Он познакомил меня со своими родителями. Отец его, Алексей Александрович Козлов, бывший профессор философии Киевского университе та, находился в отставке: вследствие кровоизлияния в мозг половина тела его была парализована, он с трудом передвигался из комнаты в комнату, поддерживаемый под руку прислугою. Получая хорошую пенсию, он поселился в Петербурге, с большою энергиею продолжал он свою философскую деятельность литературно и находил, что ему удобнее работать, живя в большом умственном центре.
Мать Сергея Алексеевича, Мария Александровна Челище- ва, была в молодости очень красива. Она принадлежала к родовитой дворянской семье. Семейная жизнь ее с Козловым длилась уже почти тридцать лет, но не могла быть оформлена путем законного брака: Козлов в молодости женился на какой‑то малообразованной особе, скоро разошелся с нею, но она не давала ему развода. Это обстоятельство было источником тяжелых мучений для Марии Александровны. Оно было, по–видимому, одною из причин душевной болезни, развившейся у нее под старость, она мучила иногда мужа и сына своими бредовыми идеями о близящемся неминуемом бедствии, о недостатке средств к жизни, о возможности умереть с голоду и т. п. Козлов стойко переносил это насчастие. Всею душою он жил в области философской мысли{11}.
Он был подобен Сократу: всякая беседа в его присутствии превращалась в диалог, посвященный основным проблемам философии. Высокого роста, с большою седою бородою, крупными выразительными чертами лица и энергичною речью он производил уже своею внешностью большое впечатление на слушателя.
Козлов был лейбницианцем. Главною темою его бесед было учение о субстанциальности я. Критикуя философию Юма, различных представителей позитивизма и сторонников психологии «без души», он остроумно вскрывал несостоятельность всякого учения о том, что я не есть первичное онтологическое начало, что я есть нечто производное, что я есть представление, возникающее в результате накопления бесчисленных ощущений и чувств, связанных между собою ассоциаицями.
Отстаивая учение о субстанции, как монаде, Козлов вместе с тем боролся против материализма; развивая гносеологический аргумент против материализма, он доказывал, что в опыте можно найти только психологические процессы и я, как субстанциального носителя их. Под влиянием бесед с Козловым я очень быстро освободился от материализма и перешел к противоположной ему крайности — к панпсихизму.
Моими новыми философскими взглядами заинтересовался С. И. Метальников. Он предложил устраивать у него на дому собрания небольшого кружка студентов для обсуждения философских вопросов. В кружке принимали участие, главным образом, Алексеев, Метальников, я, Юревич, двоюродный брат Метальникова В. М. Фатьянов, студент–медик, прекрасно игравший на скрипке, натуралист К. Н. Акерман, иногда брат Сергея Ивановича Николай Иванович и иногда В. А. Макиевский.
В семье Метальникова нас принимали радушно. Мать его, Екатерина Ивановна, души не чаяла в своем сыне и всех друзей его встречала, как родных. Отчим его, почтенный старый генерал Б. И. Виннер, основатель и владелец порохового, а потом также и динамитного завода, был очень занят делами; поэтому мы редко видели его, но всегда встречали с его стороны добродушное внимание. Дела завода шли блестяще. Поэтому у Виннеров были большие средства. Они жили в прекрасном собственном доме на Пантелеймон- ской улице. В Крыму у них было чудное имение Артек у подножия Медведь–горы (Аю–Дага), рядом с другим Артеком богатого купца Первухина. Гостеприимные Сергей Иванович и его мать пригласили нас приехать к ним летом в Крым. Кажется, в 1894 г. Юревич, Акерман и я провели у них во время каникул недель шесть[12].
Поездка в Крым, которую впоследствии я совершал много раз, произвела на меня большое впечатление. Пересекая Россию с севера на юг от Петрограда до Севастополя, видишь сложный и в то же время гармоничный состав нашей родины: природа различных областей ее и характер населения прекрасно дополняют друг друга, образуя единое могучее целое, сочетающее в себе разнообразные данные для развития богатой содержанием жизни. От березовых и хвойных лесов севера переходишь к мягкому тургеневскому пейзажу южнее Москвы, потом вступаешь в безбрежные степи, превращенные в сплошное поле пшеницы, и, наконец, попадаешь в чудный райский сад на берегу синего моря, защищенный лесистыми живописными горами от холодного дыхания севера.
Особенно живо вспоминаю прогулку в лодке лунною ночью по морю. Светлая дорожка колебалась в волнах по направлению к Константинополю. На высоком берегу над морем в каком‑то дворце внезапно осветились все окна и спустя короткое время так же внезапно погасли, как будто какие‑то нездешние гости собрались в залах и самый свет в окнах был призрачным: конечно, этот свет был отражением лунных лучей от стекол при определенном положении лодки.
