Никола Салос предложил царю, прибывшему на второй неделе святой Четыредесятницы казнить псковитян и посетившему его келью, кусок сырого мяса и, когда Иоанн заметил, что не может есть мяса в пост, сказал ему: «Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-либо животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?» И этим смелым обличением заставил царя одуматься и пощадить город.
Дивились иноземцы и тому, как чтили русские благословенный хлеб и святую воду. С глубочайшим благоговением принимали они в церкви из рук священника кусочки просфоры или благословенного хлеба и несли домой, чтобы разделить с теми, кто не был в церкви. Герберштейн рассказывает, что однажды, когда великий князь после охоты пригласил его к себе вместе с другими на обед в раскинутую палатку и все сели уже за стол, от внезапного потрясения палатки упал на землю Богородичный хлеб (панагия), который русские почитали и вкушали как священный и хранили в своих жилищах на высоком месте. Князь и все присутствовавшие с трепетом встали, сильно пораженные этим случаем. Немедленно позван был священник, который и подобрал упавший хлеб с травы с величайшим вниманием и благоговением. Освящение воды совершалось у русских не только в сосудах, но и в реках, и последнее освящение – в день Крещения Господня и 1 августа – происходило с особенною торжественностию и при чрезвычайном стечении народа. Как только оканчивалось это освящение, тотчас множество мужчин, несмотря ни на какой холод и мороз и на присутствие сторонних, совершенно нагие бросались в реку и трижды погружались в ней, чтобы освятиться, а женщины точно так же погружали своих детей или и сами погружались в одеждах. В то же время все спешили с ведрами и другими сосудами, чтобы зачерпнуть освященной воды, которую тут же пили и уносили в свои жилища. Святую воду русские хранили как святыню, по временам вкушали ее, окроплялись ею, окропляли свои иконы и свои домы, давали ее больным как спасительное лекарство. К царю каждое утро, как только он оканчивал свою утреннюю молитву, являлся его духовник с чашею святой воды и окроплял ею сперва образа царской молельни, потом самого царя. Эта вода каждый день приносилась новая, или свежая: ее присылали царю как священный подарок вместе с просфорою из разных сел и городов, даже весьма отдаленных, например из Новгорода, Пскова, от церквей, соборов, монастырей, где она освящаема была по случаю храмовых праздников, почему и называлась праздничною святою водою. Наиболее уважалась святая вода, освященная не чрез погружение только в нее святого креста, но вместе и чрез омовение в ней святых мощей. Когда в 1552 г. пришла в Москву весть, что в Свияжске свирепствует цинга, похищающая множество жертв, и что некоторые там предаются содомскому греху, митрополит Макарий торжественно освятил воду погружением Животворящего креста и омовением в ней святых мощей, находившихся в Благовещенском соборе, и послал ее в Свияжск, чтобы ею окропили весь город и всех его жителей. Равно и в 1557 г. тот же митрополит, посылая в Новгород богомольную грамоту об отправлении молебствия по случаю голода, послал вместе и святую воду, освященную в Москве точно таким же образом, и велел архиепископу соединить ее с тою, которую он освятит сам в Софийском соборе, и разослать по всей епархии для окропления этою водою всех православных от мала до велика.
Правда, сообщая нам все такого рода сведения о привязанности наших предков к обрядовой стороне их веры, иностранцы говорят об этом не только без сочувствия, но часто с пренебрежением, с насмешкою, даже с прямым осуждением. Да иначе и не могло быть: они были иноверцы, и преимущественно протестанты, и, естественно, смотрели на всю нашу обрядность с своей точки зрения. Но нельзя не согласиться с теми из них, которые замечали, что приверженность русских к обрядности доходила до крайности, что они приписывали обрядам слишком большую важность и что в обрядах как бы полагали самую сущность своей веры. К сожалению, изучая историю настоящего периода, мы не раз встречались с разительными фактами, подтверждающими это. Ростовский архиепископ Феодосий в навечерие Крещения Господня, случившееся в воскресенье, разрешил пост ради воскресного дня и дозволил мирянам вкушать мясо, а монахам – рыбу, и митрополит Иона с Собором архиереев присудил было лишить архиепископа за такой поступок священного сана. Чудовский архимандрит Геннадий в такой же точно день дозволил своей монастырской братии вкушать святую воду после принятия пищи, и митрополит Геронтий назвал это осквернением святой воды и велел заковать архимандрита и бросить на ледник под палаты. Сам Геронтий при освящении Успенского собора в Москве совершил крестный ход вокруг церкви не по солнцу, а против солнца, и это подняло целую бурю. Великому князю внушили, что митрополит нарушил обряд; князь прогневался и сказал, что за такие дела постигает гнев Божий; начались жаркие споры о том, посолонь или против солнца следует ходить вокруг церкви, не приведшие ни к какому решению; князь продолжал обвинять митрополита и гневался на него несколько лет; митрополит не хотел уступить и собирался уже отказаться от своей кафедры, пока князь не смирился пред ним и не испросил у него прощения. А исправление богослужебных книг Максимом Греком? Едва только он приступил к делу, как послышались голоса: «Ты, человече, своими исправлениями досаждаешь воссиявшим в нашей земле чудотворцам, они сицевыми книгами благоугодили Богу и по ним спаслись». Но такой безрассудной привязанности к самой букве богослужебных книг, по крайней мере, не разделяли тогда высшие власти, духовная и светская, по поручению которых Максим и принялся было за это дело. А пресловутый вопрос об аллилуйе, из-за которого предпринималось путешествие в Царьград, происходили такие ожесточенные споры в Пскове, являлась будто бы какому-то безымянному иноку во сне Сама Пресвятая Богородица и который порешил наконец Стоглавый Собор, заповедав всем двоить аллилуйю и назвав трегубую аллилуйю латинскою ересию? А еще более пресловутое постановление Стоглавого Собора: «Аще кто не крестится двумя персты, да будет проклят»? Прибавим к этому и учение о бороде, которому сумели у нас придать религиозный характер. Еще к концу XV и в начале XVI в. иноверцы укоряли русских за то, что они бритье бороды и усов признавали смертным грехом и ересью. На Стоглавом Соборе государь говорил: «По грехам нашим слабость и нерадение вошли в мир в нынешнее время; нарицаются христианами, а в тридцать лет и старее бреют головы, и браду, и усы, и платы и одежды иноверных земель носят – по чему познати христианина?» (Стоглав. Гл. 5, вопрос 25). И Собор, назвав брадобритие латинскою ересию и ссылаясь на подложное правило святых апостолов и одиннадцатое правило Трульского Собора, которое гласит совсем о другом предмете, объявил, будто бы святые апостолы и святые отцы строго запретили брить бороду и усы и тех, которые бреют, прокляли и отлучили от Церкви (гл. 40). А вскоре после Стоглавого Собора бывший председатель его, митрополит Макарий, как бы в пояснение, почему так строго запрещено брадобритие, писал в своем известном послании в Свияжск: «О злое произволение! Сотворил нас Бог по Своему образу и подобию, и явились неблагодарные, стали ходить по плоти... накладают бритву на брады свои... Не подобает так поступать находящимся в православной вере, ибо это дело латинской ереси и творящий это делает поругание образу Бога, создавшего его по Своему образу...» Такими-то предметами занималась богословствующая мысль русских людей и самих иерархов в настоящем периоде, таким-то мнениям и учениям усвояли величайшую важность! Эта неумеренная и неразумная привязанность к обрядам и вообще к внешней стороне религии, столь свойственная людям простым и необразованным во все времена, существовала у нас и прежде, но никогда не достигла она такой степени, какой достигла теперь, по крайней мере, никогда не проявлялась так, как проявилась на Стоглавом Соборе, который не затруднился возвесть на степень догматов мнения о двуперстии для крестного знамения, о сугубой аллилуйе, о небритии брады и усов. Поистине, это догматы новые и русского изобретения, которых никогда не знала Церковь Греческая, а с нею и Русская, скорбные памятники религиозного невежества, господствовавшего у нас в XVI столетии, остающиеся и доселе излюбленными догматами русского раскола!
III. Вредные последствия от излишней привязанности к обрядам в области нравственности; примеры истинного благочестия и господство благочестия внешнего, фарисейского
Принесши столько вреда в области веры, слепая привязанность к обряду сопровождалась едва ли еще не более гибельными последствиями в области нравственности. Были, без сомнения, и тогда русские, которые хорошо понимали, в чем должна состоять нравственность христианина, которые, исполняя как должно и церковную обрядность, заботились вместе об очищении своей души от греха, об исправлении своего сердца, об искоренении в нем худых влечений и привычек, об утверждении себя в христианском самоотвержении и любви. Нельзя, например, без сочувствия читать той исповеди, какую изложил в известном уже нам послании к сыну поп Сильвестр, призывая самого же сына во свидетеля правдивости своих слов; тут виден человек, который мало того что никогда от юности не пропускал церковных служб, но никогда никого не осуждал, не осмеивал, не укорял и ни с кем не бранился; все обиды переносил с христианским терпением и смирением Господа ради и никому не мстил, а если в чем согрешал, тотчас каялся и со слезами исповедовал свой грех пред духовником; никогда не презрел ни нищего, ни странного, ни печального, посещал больных и заключенных в темницах, выкупал пленников и должников, кормил голодных; освободил всех своих рабов и наделил их, выкупал и чужих рабов и отпускал на свободу; многих сирот, рабов и убогих вскормил и вспоил до совершенного возраста и научил, кто к чему был способен, а потом и попристроил; многих девиц бедных при содействии своей жены воспитал в страхе Божием, научил рукоделию и всякому домашнему обиходу и, наделив, повыдавал замуж; никому ни в чем не лгал, никого не обманывал, всегда был верен данному слову и во всех сношениях с людьми водился одною правдою, ласкою и любовию. На святительских кафедрах того времени встречаем мужей высокой нравственности и истинно святой жизни: в Москве – Иону и Филиппа, в Новгороде – Евфимия, Иону и Серапиона, в Казани – Гурия и Германа, в Твери – Варсонофия, в Перми – Питирима и Иону. При жизни они были истинными светильниками для своих паств и по смерти достойно чтутся в лике святых. Но большинство русских смотрели тогда на нравственность односторонне и как веру свою полагали почти исключительно в обрядах, так и благочестие – в исполнении обрядов. Усердно соблюдали посты, праздники и другие постановления Церкви, много молились и в домах своих, и в храмах Божиих, служили акафисты, молебны, участвовали в крестных ходах, ходили по богомольям, подавали милостыню, делали пожертвования на церкви и монастыри, старались вообще располагать жизнь свою по церковному уставу и думали, что уже исполнили свой христианский долг, угодили Богу, а о внутреннем благочестии, обуздании страстей, обновлении сердца, усвоении духа христианской любви вовсе не заботились. Это было благочестие по преимуществу внешнее, обрядовое, фарисейское, против которого с такою силою вооружался Максим Грек. Оно было распространено и глубоко чтилось во всех слоях нашего общества, между тем как там же господствовали самые тяжкие пороки и почти совершенная безнравственность.
