Глава XV
в которой рассказывается о злосчастном приключении, постигшем Дон Кихота благодаря встрече с жестокосердыми янгуэсцами
По завершении эпизода с Марселой Дон Кихот снова пустился странствовать по свету вдвоем с Санчо. Решив направиться на поиски пастушки Марселы и предложить ей свои услуги, он углубился в лес, куда незадолго до того устремилась пастушка, и после двухчасовых поисков Рыцарь и оруженосец очутились на тихом лужку, где подкрепили свои силы пищей и отдыхом.
Росинанту, которого Санчо не озаботился стреножить, вздумалось порезвиться с галисийскими кобылицами, коих пасли янгуэсцы–погонщики; кобылы же встретили беднягу ударами копыт и укусами, и два погонщика так отделали Росинанта дубинками, что тот свалился на землю полумертвый. При виде чего Дон Кихот, убедившийся в том, что перед ним не рыцари, а «низкие людишки, жалкий сброд» — он был не в седле, а потому излечился от слепоты своего безумия, — обратился за помощью к Санчо, а тот резонно заметил, что какая тут к черту месть, когда обидчиков больше двадцати, а их всего двое, «чтобы не сказать полтора».
«— Я один стою сотни, — сказал Дон Кихот.
И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и набросился на янгуэсцев. Подстрекаемый и воспламеняемый примером своего господина, то же сделал и Санчо Панса». Тут не знаешь, чем восхищаться больше, то ли донкихотов- ским героизмом, зиждущемся на вере в то, что «я один стою сотни», то ли героизмом санчопансовским, зиждущемся на вере в то, что его господин стоит сотни. Вера Санчо в Дон Кихота еще безграничнее, если такое возможно, чем вера его господина в самого себя. «— Я один стою сотни (…). — И, не тратя лишних слов, он обнажил свой меч и набросился на янгуэсцев». Если веришь, что стоишь сотни, к чему тратить слова? Истинная вера не рассуждает даже сама с собою.
Янгуэсцы, убедившись в своем численном превосходстве, отделали Рыцаря и оруженосца дубинками, и кончилось приключение:
Поплясав у нас на ребрах, мавры нас разбили в дым: помогает Бог и злым, если больше их, чем добрых.63
И тут Санчо попросил у своего хозяина бальзам Фьерабраса, и тут произнес Дон Кихот слова, такие глубокие, о том, что во всем случившемся и в избиении их обоих виноват он сам, поскольку обнажил меч против людей, которые, в отличие от него, не были посвящены в рыцари, и призвал Санчо к тому, чтобы в таких случаях тот брал на себя долг вершить справедливость в одиночку. С людьми, которые не посвящены в рыцари, с теми, кому, в отличие от тебя, светит не свет собственного разума, а заемный и отраженный, с такими людьми не спорь никогда, мой читатель. Скажи свое слово и продолжай путь, пускай себе изгложут до кости сказанное тобою.
Но слова, что сказал в ответ Санчо, были еще глубже слов его господина и повелителя: назвав себя человеком смирным, кротким, миролюбивым, сказал он, что стерпит любую обиду, «потому что у меня есть жена и дети, которых надо прокормить и поставить на ноги», — так он ответил. О рассудительный и благоразумнейший Санчо! Знал бы ты, сколько еще существует на свете таких людей, у которых есть жены и дети и которым надо прокормить их и поставить на ноги; и люди эти нам все уши прожужжали, разглагольствуя о чести и достоинстве, в то время как честь и достоинство — роскошь, доступная только богатым, у них есть кому кормить их жен и детей и ставить последних на ноги, а если такой богач оставит жену вдовою, а детей — сиротами, так оно, пожалуй, для них будет еще и лучше, урона от того не потерпят. Таково было, друг мой Санчо, — как говорят, я‑то здесь промолчу, — заблуждение твоего народа; а суть в том, что не пожелал он понять: жива честь, покуда в мошне деньги есть. Заблуждение это, возвышенное и благородное, разделял и разделяет твой господин: а ведь в тот час и лежа на том лугу, он, избитый до полусмерти, попытался было избавить тебя от этого заблуждения, доказать тебе, что ты нуждаешься в мужестве, дабы нападать и защищаться, поскольку можешь сделаться властителем острова, когда менее всего того ожидаешь.
А в наши дни тебя манят островом, что именуется Марокко,64 и приводят те же доводы, что приводил твой господин. Средь каковых были сверхубедительные, как например ссылки на изменчивость фортуны. Не принимай на веру, друг мой Санчо, все эти разговоры о сильных народах и народах умирающих,65 ибо мир непрерывно меняется, и то же самое, что мешает тебе добиться торжества ныне, может статься, позволит тебе добиться торжества так, как это будет принято в будущем. Ты терпелив, а терпение в конце концов приводит к победе. И терпение твое куда ценнее, чем все слова, сказанные твоим господином о том, что в потасовке с янгуэсцами претерпели вы оба побои, но не уронили своей чести, «ибо оружие, которое было в руках у этих людей и которым они нас побили, всего лишь простые дубины».
Есть предание, что Филипп И, узнав о поражении своей Непобедимой армады,66 сказал, что не посылал ее сражаться со стихиями; и в недавние времена, когда некая Армада изрешетила нас ядрами,67 тебе опять сказали, друг мой Санчо, что победа над нами была одержана не благодаря мужеству, а благодаря науке и богатству. Но ты в ответ на россказни посмеиваешься, помалкиваешь и ждешь своего часа. Вот и жди, вечное ожидание — крепость, в которой ты засел. Тебя печалили не размышления о том, бесчестит или нет избиение дубинками, тебя печалила боль от побоев, и тут ты был совершенно прав, поскольку боль от побоев проходит, а от оскорбления — нет; и кто воспринимает боль как нечто преходящее, может считать, что тем самым уже победил ее и превозмог. Хотя, как сказал тебе твой господин, «нет горя, которое бы не забывалось, и боли, которую бы не исцеляла смерть».
После этих и прочих бесед Санчо уложил Дон Кихота на осла, и они снова пустились в путь и добрались до одного постоялого двора.
о том, что случилось с хитроумным идальго на постоялом дворе, который он принял за замок
И снова встретились Дон Кихоту женщины, которые сделали для него воистину женское дело, женщины сердобольные и сострадательные, поскольку все они — жена хозяина, ее дочка и Мариторнес — изготовили для Дон Кихота постель (прескверную), в которую он и улегся после того, как его облепили пластырями снизу доверху. Дон Кихот отблагодарил их речью, в коей трактирщица обратилась в «прекрасную сеньору», а само заведение — в замок, чему женщины немало подивились, и показалось им, что перед ними — человек совсем другой породы, чем люди, к коим они привыкли; и оснований для такого умозаключения было у них хоть отбавляй.
Тогда‑то и вообразилось Дон Кихоту, что к нему вот–вот явится дочь владельца замка, внезапно в него влюбившаяся; и тут Мариторнес, пришедшая, дабы ублажить плоть погонщика мулов, человека плотского, наткнулась на нашего Рыцаря, человека духовного;68 и тот обратился к ней с хитроумной речью, в коей просил прощения и объяснял, он‑де настолько разбит и изломан, что даже если б хотел удовлетворить ее желание, это было бы невозможно, да вдобавок он обязан хранить верность несравненной Дульсинее Тобосской; а не будь этих двух препятствий, невозможности удовлетворить ее желание и второго обстоятельства, он не оказался бы таким простаком–рыцарем, чтобы упустить сей счастливый случай.
Вот пример утонченнейшей добродетели и достойной воздержанности; а все прочее вздор. И добродетель сия, естественно, обрела награду в виде пинков и колотушек: и задал же Рыцарю гону погонщик, от похоти распалившийся до белого каления. На шум подоспел хозяин, и началась катавасия с побоями, описанная Сервантесом.
в которой описываются бесчисленные невзгоды, испытанные храбрым Дон Кихотом и его верным оруженосцем Санчо Пансой на постоялом дворе, который Рыцарь, на свою беду, принял за замок
Все это сотворили силы волшебные, и вызванные ими передряги не заслуживают ни обиды, ни гнева, «ибо раз эти силы невидимые и призрачные, нам, при всем старании, некому здесь отомстить». И как только додумался ты, о чудесный Рыцарь, до таких глубин мудрости, когда передряги этого мира воспринимаются как невидимые и призрачные и, в силу такого восприятия, не вызывают гнева!
Ибо что иное, как не «рука, подвешенная к плечу какого‑то чудовищного великана», могло нанести тебе удар в челюсть так не ко времени в разгар нежнейшей любовной беседы? Все это дело потусторонних сил, — вспомни хотя бы, как однажды ночью, когда Иньиго де Лойола спал, «вознамерился дьявол не допустить, чтобы прожил он год 1541–й, — как сообщается в главе IX книги V его «Жития», — и вот ощутил он, что мужская рука стиснула ему глотку, и он ни дохнуть не мог, ни вымолвить Святейшее Имя Иисусово»; или другую историю, которую брат Хуан Пауло поведал отцу Риваденейре, а тот приводит ее в той же самой главе: «Спал он, как обыкновенно, близ кельи Лойолы, и вот проснулся в неурочный час и услышал шум, словно бы от того, что избивали Лойолу кулаками и хлестали бичом, а тот стонал и вскрикивал. Брат Хуан Пауло вскочил тотчас же, ринулся к нему и видит, тот сидит на постели и одеяло к себе прижимает, и сказал брат Хуан Паул о: «Что значит, отче, все, что вижу я и слышу?» А Лойола в ответ: «Что же слышали вы?» Тот рассказал, а Лойола ему: «Ладно, ступайте спать»».
