— Не знаю… Не знаю… — трясла головой старуха. — Тебе, Кланя, лучше знать, где ты была…
Под утро она исчезала, опасалась, как думал Савушкин, одноглазого Алексея с вилами.
Тогда и ложились спать, но не надолго, пока не собирались соседи палить избу.
И снова одноглазый Алексей гонялся с навозными вилами за матерью, и снова не выспавшийся, озябший Савушкин смотрел, как обкладывают соседи хворостом избу, и снова, сырой, не разгорался хворост, и соседи ругались, недобро поглядывая на Савушкина.
А потом мать то ли вышла замуж за одноглазого Алексея, то ли он запорол ее навозными вилами…
Этого Савушкин точно не помнил. Его погрузили на сани — стояла уже настоящая зима — и повезли в заснеженный лес.
В том лесу, в самой чаще стояло двухэтажное каменное здание.
Внизу находились классы, а наверху летала моль, выедая у спящих детей брови.
Под лестницей, возле кухни, стоял черный тазик. С виду он был неприметным, но это в нем — так шептались в детдоме! — бесследно исчезали дети. Иногда, тайком, Савушкин заглядывал в тазик, и ему казалось, что он различает там, в черноте, лица бабушки и матери, одноглазого Алексея и младенца, в тело которого — все ближе и ближе к сердцу! — врастает ноготь…
Когда Савушкин вырос, о своем детстве он вспоминал неохотно.
Впрочем, даже и близкие не настаивали. Чего вспоминать, если без отца, без матери вырос…
И так получилось, что и сам Савушкин начал забывать о деревне, о бабушке, приходившей по ночам с кладбища, об одноглазом Алексее, что гонялся с навозными вилами за матерью…
И наверное, забыл бы и не мучился больше сомнениями: есть он на свете или нет его вообще, но вот к господину Савушкину — человеку, уверенно держащему себя и в нашей беспокойной жизни, ночью снова явилась детская старуха с заржавевшим железным зубом…
Господин Савушкин спал у себя в кабинете, но в квартире находилась жена, дети, и, открыв глаза и увидав старуху, Савушкин прежде всего испугался за них.
К счастью, старуху не интересовали ее правнуки.
— Вот ты где… — скрипуче сказала она. — А я тебя нигде найти не могла. У мертвых тебя тоже нет…
— Что вам от меня надо? — вставая с дивана, спросил Савушкин.
— Спокоя хочу… — старуха смотрела на Савушкина, но смотрела мимо. — Устала я очень, внучек… Не будет спокоя, покуда тебя не найду.
— Нашла ведь… — попробовал усмехнуться Савушкин, но старуха перебила его.
— Откуль нашла? — заругалась. — С какого лешего?
— Так у кого же ты сейчас сидишь тогда? — уже не пытаясь улыбнуться, сказал Савушкин.
— Коли б ведала я, тогда бы и сказала. И не мучилась бы…
Из старухиных глаз потекли земляные слезы.
Чтобы не смотреть на старуху, господин Савушкин сел за письменный стол. Машинально взял ручку, словно собирался подписать чек, потом поморщился и отбросил ненужный «паркер»…
— Что же я должен делать, по-вашему?
— А к матери съезди… Выпытай, что ей ведомо, чего она тогда в церкви с младенчиком отчудила…
— Разве мама жива еще?
— Дак живет ведь… — вздохнула старуха. — Внучонка моего заспала, а самой чего сделается… Поезжай… И это с собой возьми!
Старуха шагнула к столу и тут же исчезла, словно ее и не было. Только на письменном столе ножницы заржавевшие остались. Те самые, которые Савушкин в гроб старухи засунул.
Деревню свою, будто его вел кто, Савушкин разыскал легко.
— Не к знахарке едете? — поинтересовалась у него пожилая женщина на автовокзале и, не дождавшись ответа, принялась расхваливать «специалистку». — Очень отзывчивый она человек. Если есть на чем ехать, обязательно поедет, не откажется. А вы что, без машины?
— Издалека я… — коротко ответил Савушкин.
— Ну, ничего, не страшно… — утешила его словоохотливая собеседница. — Так она тоже помогает. К нам-то тоже не ездила ведь… У нас тогда скот не водился, дак мы и поехали к ней. А она и слушать не стала. «Знаю, — говорит. — Давно ждала вас. Хлев у вас, милые, худой. На другое место его перенести надо… А когда перенесете, смотрите, чтобы три дня из дому ничего не отдавали. Не забудьте, смотрите. Посылать-то сильно будут»… Вот ведь какая она…
— И посылали? — спросил Савушкин.
— Дак посылали, как же… Столько страху натерпелись… На третий-то день пришла женщина и говорит: гуси мои у вас. Надо было этой бабе по носу дать, кровь пустить, но я на работе была, а мои не сообразили, чего делать…
От остановки автобуса, как объяснила словоохотливая попутчица, Савушкину нужно было идти по размятой лесной дороге.
Лес показался знакомым ему.
Савушкин шел и знал, что сразу за опушкой начнется болото…
И действительно… Вышел на опушку и увидел впереди болото с редкими, кривыми и низенькими, как будто освещенными лунным светом березками.
Мимо ворчащей лягушачьими голосами топи прошел Савушкин к домам. Было тихо, только на задворках звучал тоскливый женский голос:
— Ходя! Ходя! Иди ко мне, ходя!
Голос этот Савушкин слышал отчетливо, но саму женщину так и не увидел.
Деревня оказалась пустой.
Заглянув в несколько окон, Савушкин понял, что деревня давно брошена. В полумраке комнат валялись на полу брошенные вещи, словно хозяева в спешке бежали отсюда.
— Наверное, зона тут… — пытаясь не волноваться, пробормотал Савушкин. — Радиация… Или еще чего… Жалко, что дозиметр не взял…
Звук собственного голоса показался ему странным. Все было странным. Жутковато было идти по пустой деревне, наполненной хлопаньем ставней, голосами репродукторов, рассказывающих о новых успехах демократии в Москве…
Неожиданно Савушкин остановился. Он стоял перед полуобгоревшей избой, в которой — это Савушкин точно помнил! — и жил когда-то.
Или не жил… Просто это в страшных детских снах приснилось ему, что в этой избе он жил…
Изба только обуглилась, но не сгорела, не сгорел и хворост, которым была обложена она.
Савушкин поднял одну ветку.
Странно… Стояла жара, а ветка была сырой, словно набухла водою.
— Тебе чего надо тут? — раздался за спиной голос. — А?!
Савушкин испуганно оглянулся. На дороге невесть откуда взявшийся стоял одноглазый мужик.
— Ничего! — соврал Савушкин. — Знахарку ищу…
— Нету ее! — злобно ответил мужик. — Трава у ей плохо растет, дак к агроному уехавши…
— Я подожду… — сказал Савушкин.
— А чего ждать? Познай, когда вернется…
— Подожду все-таки…
— Ну, тогда возле ее хаты и жди! — злобно сказал мужик. — Нечего по деревне блудить… К ней-то чего?
— Я ей и скажу…
— Смотри сам… — мужик медленно тронулся по дороге. — Много еще сказок люди выдумливают. А черт все равно сильнее Бога, хоть и церкви теперь открывают. У нас село было, рядом с детским домом, дак оттуда теперь только одни волки прибегают. Замешкаешься на улице — враз разорвут.
И зачем-то принялся перечислять фамилии соседей, которых зарезали волки.
— Мальцева Анисима с женой Ольгой задрали… Сыромятниковых вместе с малым… Петровых всю семью… Савушкиных…
— Кого? — услышав свою фамилию, переспросил Савушкин.
— Жили тут одни… Фамилие такое было… Всей деревне наказание. Бабка с дочерью, а с ними малец… Дак мальца того с костями волки сглодали. Ты у ихней избы и стоял как раз. Может, ты родственник им будешь?
— Вряд ли… — помотал головой Савушкин. — Вроде у меня в родне никого волки не ели… Не слыхал…
— Дак ведь про такое и не говорят… — неопределенно проговорил одноглазый, и не понять было, то ли поверил он Савушкину, то ли заподозрил что…
Впрочем, уже пришли…
— Здесь я живу… — одноглазый остановился возле хаты, дверь в которую была приперта навозными вилами. — А в соседней хате — знахарка. Только нету ее, к агроному она уехавши.
Он вдруг быстро наклонился и, схватив с земли полено, запустил им в ворона, усевшегося на крыше хаты.
— Кыш! — закричал он. — Кыш, поганая птица!
Полено не долетело до ворона. Загрохотало по дранке, а ворон даже не пошевелился…
— Вот ведь, летать повадился, — заметив недоуменный взгляд Савушкина, пожаловался одноглазый. — Все стекла в хатах повыклевал… А ты чего встал? Заходи в дом, покалякаем…
— Нет-нет… — испуганно запротестовал Савушкин. — Зачем же беспокоить вас? Я уж здесь посижу, на улице…
— Кар! Кар! — одобрительно закричал ворон на крыше, а лицо одноглазого исказилось злобой.
— Ну и сиди! — сказал он. — Коли волков не боишься, чего же не сидеть… Значит, говоришь, не Савушкин тебе фамилия будет?!
— Вам-то какое дело до моей фамилии! — с досадой сказал Савушкин. — Чего привязались!
— А ты на меня не кричи! — миролюбиво ответил мужик. — Мне твое фамилие знать ни к чему. Просто если волки зарежут, так спрашивать будут, кого они еще угробили…
