«Не ты»! Что такое не ты? — остолбенел Иван.
Не ты убил отца, не ты! — твердо повторил Алеша.
С полминуты длилось молчание.
Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? — бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился глазами в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.
Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
Когда я говорил?… Я в Москве был… Когда я говорил? — совсем потерянно пролепетал Иван.
Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать.
Оба замолчали. Целую длинную минуту протянулось это молчание. Оба стояли и все смотрели друг другу в глаза. Оба были бледны. Вдруг Иван весь затрясся и крепко схватил Алешу за плечо.
Ты был у меня! — скрежущим шепотом проговорил он. — Ты был у меня ночью, когда он приходил… Признавайся… ты его видел, видел?
Про кого ты говоришь… Про Митю? — в недоумении спросил Алеша.
Не про него, к черту изверга! — исступленно завопил Иван. — Разве ты знаешь, что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори?
Кто он! Я не знаю, про кого ты говоришь, — пролепетал Алеша уже в испуге.
Нет, ты знаешь… иначе как же бы ты… не может быть, чтобы ты не знал…
Но вдруг он как бы сдержал себя. Он стоял и как бы что-то обдумывал. Странная усмешка кривила его губы.
— Брат, — дрожащим голосом начал опять Алеша, — я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…
Но Иван Федорович, по-видимому, совсем уже успел овладеть собой.
Алексей Федорович, — проговорил он с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час, на этом же перекрестке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?»
К этому разговору необходим краткий комментарий. Он происходит накануне судебного заседания, на котором должен быть вынесен приговор по обвинению Дмитрия Карамазова в убийстве отца. На самом деле он не виновен, и Алеша твердо убежден в этом, как, впрочем, и в том, что убийство-дело рук четвертого из «Братьев Карамазовых», Смердякова, этой зловещей фигуры, лишенной в каком-то смысле элементарной человечности. Иван же вбил себе в голову, что отца убил Дмитрий. Он ненавидит брата, с одной стороны, ввиду полной противоположности его натуры, с другой и прежде всего — потому, что Катерина Ивановна, которую он любит и которая в глубине души любит его, внушила себе, что любит Дмитрия.
В знаменательной главке под названием «Братья знакомятся» Иван приоткрывает завесу над своей сущностью. Он верит в Бога, говорит он Алеше, но не приемлет мира Его, ибо он устроен несправедливо. В легенде о Великом инквизиторе он изобразил человека, который присваивает себе право распоряжаться добром и злом, чтобы исправить плохо устроенный мир, и берет на себя вину, чтобы снять с других ее тяжесть [3]. В ходе кризиса его начинает затем посещать дьявол — в странных, болезненных видениях. Возникает вопрос о смысле зла в мире, и человека опутывает дьявольское переплетение истины и лжи, реальности и безумия, серьезного и издевательского…
Все это сливается воедино, отражаясь в сознании Ивана следующим образом: он ненавидит и презирает отца и жаждет его смерти. Он чувствует, что сложившаяся ситуация таит в себе растущую угрозу убийства старика, и в смятении чувств ждет осуществления этой угрозы, более того — надеется на это. Однако эта ситуация не просто обличает в нем преступника, но вызвана к жизни «более высокими соображениями». Его самосознание, ущемляемое мучительным комплексом неполноценности, требует исключительности, которая должна проявляться в том, чтобы он, как Великий инквизитор, презрев границу между добром и злом, присвоил себе право творить зло или попустительствовать ему. Смердяков угадывает, что происходит в Иване. Он тоже ненавидит человека, который таким ужасающим образом вызвал его из небытия, который лишил его равенства с остальными братьями, сделав из него повара, который третирует его как слугу и издевается над ним. Он чувствует себя солидарным с Иваном, трактует эту солидарность как негласное поручение действовать и с полным основанием воспринимает отъезд Ивана в преддверии трагической ночи именно в этом ключе.
Так тексты раскрывают свой истинный смысл.
Во время горячечных видений, в обманчивости того переплетения лжи и истины, о котором говорилось выше, мысли Ивана заняты только одним вопросом: действительно ли здесь присутствует дьявол, или это плод его собственных галлюцинаций? Если верно первое, то близость сатаны должна не только внушать ужас, но и вызывать протест; если верно второе, то все злое и страшное, что олицетворяет эта фигура, — сам Иван. Слова Алеши имеют прямое отношение к этой ужасающей альтернативе. Алеша говорит Ивану: не ты убил отца! И так как он, благодаря своему ясновидению, знает, как настроен Иван, фраза эта означает следующее: убийство не берет начала в тебе, оно не порождено суверенностью твоего решения. Ты — не «Великий инквизитор», присвоивший себе с высокомерием богохульника право распоряжаться добром и злом и попустительствовать преступлению другого. И ты — не тот, кем был бы тогда: самим дьяволом. Не в тебе зародилась идея убийства, не ты был инициатором преступления. Им был дьявол. Дьявол существует, но он — не ты, а следовательно, ты — не он. Ты всего лишь человек, которого он ввел в искушение. Ты — вовсе не сверхчеловек, а «всего лишь» несчастное, соблазненное дьяволом существо. Если бы ты действительно был «Великим инквизитором», если бы ты был закосневшим во зле дьяволом, — ты был бы потерян и должен был бы предаться отчаянию. Но ты — всего лишь совращенный, а тем самым человек, перед которым открыт путь к спасению через раскаяние.
Что за невероятная психологичность! Алеша говорит «уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению». «Не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать». И затем снова: «Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…»
Ненавидеть? Почему? Почему не быть благодарным, не любить? Ответ Ивана демонстрирует всю степень Алешиной правоты: «Алексей Федорович, — проговорил он с холодною усмешкой (впервые обращаясь к брату на «вы». — Р.Г.), — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда». Слово этого послания, этого «херувима» — это действительно истина, исходящая от Бога; она спасает, но только путем обращения, путем искреннего отказа от самого глубинного сопротивления Богу, путем разрыва с гордыней. Чем должен пожертвовать Иван? Фанаберией сверхчеловека. Он может быть спасен лишь в том случае, если встанет как человек в общий ряд, откажется от притязаний на своевольное манипулирование добром и злом и, покорный воле Бога, признает неприкосновенной разделяющую их грань. Но как только спасительное слово задевает совесть за больное место, она встает на дыбы — как это здесь и происходит. Все будет зависеть от того, ожесточится он или сдастся. Роман не дает окончательного ответа на этот вопрос, но серьезность заболевания Ивана говорит сама за себя.
Сказанное выше подтверждает, какой могучей выразительной силой наделен образ Алеши — этого херувима, призванного нести людям истину.
В этом же контексте следует рассматривать и то великое видение, которое посещает Алешу после смерти старца.
В глубоком горе юноша засыпает у гроба Зосимы. Во сне он видит, как входит старец и начинает говорить с ним. Бодрствующий у гроба монах читает Евангелие — и Алеша чувствует свою причастность к обетованию «вечной свадьбы», встающему за строками повествования о свадьбе в Кане Галилейской:
«Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, — раздается над ним тихий голос. — Зачем сюда схоронился, что не видать тебя… пойдем и ты к нам.
